сегодня утром.
— Может быть, и так, — проговорил секретарь райкома. — Но не исключено, что не Павловский, а вы сами, принесли сегодня утром эти материалы в поселковый Совет... Продержали их двое суток дома, потом принесли...
— Зачем бы я это делал? Только для того, чтобы вы их тут нашли? Неужели вам не ясно, что налицо подлог, и подлог этот сделал Павловский?
Яков не смотрел в сторону Павловского, боясь, что не выдержит и ударит его.
— За все это, — не слушая, продолжал Ишин, — вы ответите на бюро райкома и еще там, где следует, гражданин Кайманов.
Круто повернувшись, он вышел из поссовета:
— Поехали, товарищ Антос!
Ни с кем не попрощавшись, сел в машину.
Тут же исчез куда-то и Павловский.
Две «эмки» резво взяли с места и быстро скрылись там, где дорога сворачивала к городу.
Несколько минут Яков молча смотрел им вслед, не веря тому, что произошло. Наконец очнулся:
— Где Аббас-Кули?
Кто-то ответил:
— Нет Аббаса-Кули, нигде не нашли.
На мгновение перед глазами Якова мелькнуло испуганное лицо Рамазана. Но при чем тут Рамазан, если от Гутьяра прискакал Аббас-Кули и при всех объявил о его отказе послать на встречу рабочих?
— Яш-улы... — начал было Рамазан, но Яков не стал его слушать.
Быстро пройдя к колхозной конюшне, он вывел коня, оседлал его и во весь опор поскакал туда, где, по его расчетам, должен находиться инженер с дорожными рабочими.
Ветер ударил в лицо, засвистел в ушах, унося назад к Даугану гулкие удары копыт.
За ним скакали еще два или три всадника, но он ни разу не обернулся: «Вперед! Скорей вперед! Схватить за горло виновника саботажа!»
Инженера он увидел возле кучи щебня. Сухопарый, как жердь, в синей ватной спецовке, с лицом черным, как у эфиопа, Гутьяр что-то объяснял Барату.
Осадив коня так, что тот взвился на дыбы, Яков соскочил на землю и, огромный, разъяренный, не замечая, как все, кто оказались поблизости, с удивлением и страхом смотрят на него, двинулся к инженеру. Схватил его левой рукой за грудь, уловил яркую седину висков, странно сочетавшуюся с таким же серым цветом глаз, выделявшихся на загорелом лице. В глазах Гутьяра не было и тени испуга — только негодование и крайнее удивление. Яков уже занес кулак каменотеса, одного удара которого достаточно, чтобы раздробить инженеру лицо, но почувствовал, как кто-то всей тяжестью повис на руке.
— Ёшка, что делаешь? Савалан! Мамед! Скорей! Совсем с ума сошел!
Сквозь красноватый туман, застилавший глаза, Яков увидел Барата, Савалана и Мамеда, рванулся, но друзья крепко держали его — не даром они с утра до ночи ворочали камни.
— Тебе на кандидатов народа наплевать? — снова пытаясь вырваться, в бешенстве процедил Кайманов в лицо инженеру. — Тебе надо дорогу строить?
— Да, мне надо строить дорогу! При чем тут кандидаты?
— Сейчас узнаешь, — сказал Яков и так рванулся из рук державших его друзей, что едва не столкнул их всех троих лбами.
Побледневший, возмущенный до глубины души инженер смотрел на него в упор, явно не понимая, что за муха его укусила. Он все поправлял воротник рубахи, одергивал телогрейку.
— Где моя записка? — вне себя от ярости закричал Кайманов.
— Никакой записка я не получаль! За свой хулиганство вы ответит! Я буду подавайт суд! — выпалил инженер.
— Да, я отвечу! Я один за все отвечу! — все еще пытаясь освободить руки, воскликнул Яков.
— Яш-улы! Ёшка-ага! — послышался срывающийся мальчишеский голос. — Я виноват. Аббас-Кули все сделал! Дай мне твою винтовку! Я убью его...
Вплотную подъехав к уже успевшей собраться толпе рабочих, Рамазан туго натянул поводья, конь заплясал на месте. Мальчик нетерпеливо повернул его в сторону поселка, решив, очевидно, разыскать Аббаса-Кули и без винтовки расправиться с провокатором.
— Стой! — крикнул Яков. — Говори, что сделал Аббас-Кули?
— Яш-улы! Я из поссовета выбежал, едет Аббас-Кули. Куда, спрашивает, Рамазан? Записку, говорю, инженеру везу, большое собрание будем делать, кандидата встречать. «Ай, какое хорошее дело, говорит Аббас-Кули. Давай, дорогой, я записку сам отвезу, как раз туда еду!» Яш-улы, я не хотел отдавать! Он сначала взял записку, потом слова говорил!
— Барат, — все еще не веря в невиновность инженера, спросил Яков, — скажи, был здесь Аббас- Кули?
— Что ты, Ёшка! Не было никакого Аббаса-Кули. Барат целый день от инженера не отходил. Эй, Рамазан! Стой! Куда ты, Рамазан?..
Барат выбежал на дорогу, чтобы остановить сына, но Рамазан уже скакал во весь опор по направлению к Даугану. Барат бросился к коню, на котором приехал председатель поссовета, карьером помчался вслед за сыном. В мгновенно наступившей тишине звонкий цокот копыт и подхватившее его эхо, дробясь и сливаясь, пропали вдали.
Постепенно приходя в себя, Кайманов исподлобья глянул на Гутьяра:
— Прости, инженер. Ошибка вышла. Выходит, и здесь я виноват...
Гутьяр возмущенно развел руками, но промолчал, увидев, как глубоко потрясен Яков.
— Ёшка, дорогой! Что случилось?
— Расскажи, что произошло? — послышалось сразу несколько голосов.
— Братцы! — в исступлении воскликнул Яков. — Я считал, у нас можно довериться каждому, но рядом затаились враги! Сегодня они взяли верх! Один председатель, одна бригада содействия ничего не значат. Против контры надо бороться всем! Только тогда мы ее вырвем, как яндак, с нашей земли...
— Надо Аббасу-Кули сделать суд!
— Всем поселком будем судить.
— Как бы ему Барат с Рамазаном не сделали суд...
Только сейчас Яков подумал, что Барат не только не остановит Рамазана, но и сам поможет ему учинить расправу над Аббасом-Кули. Обеспокоенный, он стал искать глазами своего коня. Выбежал на шоссе и там чуть не попал под райисполкомовскую «эмку», мчавшуюся из города к Даугану.
Резко затормозив, машина остановилась, на дорогу выскочил шофер.
— Куда тебя дьявол несет? — закричал он, но, узнав Якова, переменил тон: — Яков Григорич! Я за вами. Садитесь.
Машина круто развернулась, помчалась в обратную сторону — к городу.
Заседание продолжалось всего несколько минут. Решением президиума райисполкома Кайманов был снят с работы, а к вечеру уже сдавал дела Алексею Нырку. Здесь присутствовал и Балакеши — член ревизионной комиссии.
Улучив момент, когда Нырок и Балакеши занялись проверкой документов, Яков вышел в соседнюю комнату, достал из ящика стола наган, взвел курок.
Он не думал сейчас ни об Ольге, ни о Светлане, ни о Гришатке. Страшная боль стиснула сердце. Хотелось разом со всем покончить, чтобы никто не видел его позора. Через оконное стекло увидел взбежавшую на дувал серую ящерицу, уставившуюся на него круглыми глазами. Кожа на ее шее пульсировала от частого дыхания. Яков повернулся так, чтобы не видеть пристального взгляда ящерицы, стал считать: «Раз, два...», готовый со счетом «три» нажать на спусковой крючок.
Сильный звон разбитого стекла заставил его инстинктивно повернуть голову. Грохнул выстрел. Наган со стуком упал. В глазах потемнело. Но, оседая на пол, Яков видел наган, повернувшийся на выпуклом барабане, как на оси. Он не почувствовал, что умирает. Зажал рукой рану, ощутил под пальцами кровь, уловил запах паленых волос. Очень знакомый человек в военной форме, заслонив на миг окно, бросился к нему, подхватил под руки. И это видел, понимал Яков, удивляясь, как можно что-то видеть, всадив в голову
