было ладить. Надо было приноравливаться и к капризам богатой старухи. У Неонилы Петровны болела грудь, она все чаще и чаще кашляла, все более и более высыхала и сморщивалась. К сорока пяти годам она казалась уже совсем старухой. Чтение сильно утомляло ее, но его нельзя было оставлять: деньги нужны.
Когда Володя подрос, он стал искать для себя какой-нибудь работы, каких-нибудь уроков, — все это оплачивалось дешево, и денег с трудом хватало. Володя подумывал бросить гимназию, идти в чиновники, — мать не соглашалась.
— Дотяни как-нибудь, — без диплома век нищим будешь.
Был у Володи в Сызрани дядя, брат его покойного отца, но тому помогать было не из чего: он служил в казначействе на маленьком жалованьи и имел полдюжины детей, которым иногда не на что было и башмаков купить.
Бывало вечером Неонила Петровна собирается идти к своей старухе, одевается, укутывается в какие-то тряпки и кашляет, мучительно кашляет.
— Ты бы, мама, сегодня дома посидела, — говорит Володя, помогая ей одеваться, — слышишь, ветер так и воет, — еще больше простудишься.
— А вот закутаюсь хорошенько, и ничего мне не будет.
— Хоть бы один вечер отдохнула.
— Я отдыхать буду, а деньги сами к нам придут! — раздражительно говорит Неонила Петровна.
— Проживем как-нибудь, мама, — побереги здоровье.
— Раз умирать надо!
У Володи сжимается сердце, когда мама говорит о смерти. Он принимается мечтать, как он кончит курс в университете, получит хорошее место и успокоит маму, — усиленно старается представить себе подробности будущего житья-бытья, а в мозгу настоятельно повторяется: «Не дотянет, умрет».
Мать кашляет мучительно и покорно говорит:
— Видно, помирать пора.
Володино сердце мучительно ноет.
«Как же другие живут?» — спрашивает он себя и представляет себе людей богатых, и бедных, и счастливых, и обездоленных… Старухи, хилые, бесприютные, надорвавшиеся в непосильной работе. Но жалость к одной из этих старух, близкой, милой, перевешивает в его сердце слабую, надуманную для утешения жалость к миллионам еще более несчастных существ.
В воскресенье у обедни Мария Николаевна встретила Неонилу Петровну с Володей и зазвала их к себе обедать.
— Вот, снимались у приезжего фотографа, — рассказывала дома Марья Николаевна, — Шанька, подари, что ль, Володеньке свой портрет.
Шаня побежала к себе; за нею пошел и Володя.
— Слушай, Шаня, — угрюмо заговорил он, когда они остались одни в ее комнате, — ты думаешь, Хмаров на тебе когда-нибудь женится?
Шаня покраснела и от раскрытого еще комода, где она искала свои карточки, повернулась к Володе.
— С чего ты это? — спросила она. — Да я и не думаю. Что я за невеста? Я еще в куклы играю.
И она весело засмеялась и опять принялась шарить в комоде, торопясь и не находя.
— Ну, положим, думать-то ты думаешь! — сказал Гарволин. — А только напрасно: маменька ему не позволит.
— Да тебе-то что за печаль? — рассердилась Шаня. — Выискался какой!
— Тебя жалко: обманет он тебя.
— Он — честный! — запальчиво крикнула Шаня.
Она нашла свои карточки и держала их, не вынимая из конверта, гневно сверкая на Володю черными глазами.
— Ну, честный насчет другого чего, может быть, — угрюмо сказал Володя, — а на эти дела все они… Скажет: маменька не велит.
— Неправда! Ты — злой, злючка, ты со злости так говоришь, а сам знаешь, что неправда. Он — честный, он никогда не обманет, он милый, хороший!
Шаня притопывала ногами и щеки ее пышно рдели. Володя вздохнул.
— Ну, давай тебе Бог. Только все ж держи ухо востро.
— И слушать не хочу, и молчи, пожалуйста. И никогда вперед не смей так говорить. На вот лучше карточку, хоть и не стоишь ты за такие слова. Самую хорошую тебе выбрала.
— Эх, Шанечка!
Шаня призадумалась на минутку и вдруг весело и лукаво улыбнулась.
— Слушай-ка ты лучше, что я тебе скажу, — сказала она Володе. — Скажи мне, синий или красный? Ну, живей.
— Ну, что такое? — с удивлением спросил Гарволин.
— Скорей, скорей! — торопила Шаня. — Я задумала кое-что. Ну говори же, синий или красный.
— Красный! — угрюмо сказал Володя. — Чепуха какая-нибудь.
Шаня звонко и радостно засмеялась.
— Не обманет, не обманет! — закричала она, прыгая и хлопая в ладоши. — Знаешь, что я сейчас загадала?
— Ну?
— Если синий, так он меня бросит, если красный — не бросит. Ну что, чья выходит правда? Вот видишь, какой ты злой. Видишь, вышло, что не бросит, а ты на него врешь такие вещи.
— Эх ты, стрекоза! — уныло сказал Володя. — Задаст он тебе такого красного!
— Слушай, Володя, — заговорила вдруг Шаня, лукаво улыбаясь и заглядывая ему в глаза, — ведь ты все это из ревности?
Володя вспыхнул и угрюмо отвернулся.
— Из ревности, да? Ведь да? признайся, — шептала Шаня.
— Эх, Шанька, брось его, право, брось! — горячо и убедительно заговорил Володя и взял Шаню за руки.
Шаня засмеялась, вырвалась от него, запрыгала и закричала:
— Не обманет! Не обманет! Красный! Красный! Красный!
Володя безнадежно махнул рукой. Ему стало еще грустнее, чем прежде. Он увидел, что Шаня заглянула в его сердце и смеется, жестокая, беззаботно.
Заглянула в его сердце, — и ей радостно, что ее любят: это льстит ей. Она никому не откроет Володина секрета, — зачем? он — милый. Но ей сладко, что у нее есть такие секреты. Она знает, что Володя будет хранить ее карточку как святыню, — но она не знает, как трудно Володе.
В понедельник, часа в три, Шаня встретилась с Женей в Летнем саду.
— Хочешь, Женечка, я подарю тебе свой портрет? — спросила она, кокетливо и наивно улыбаясь.
— Подари, Шанечка.
Шаня вынула из кармана фотографическую карточку.
— У приезжего снимались? — спросил Женя, рассматривая портрет.
— Да.
— Впрочем, здесь у кого же еще.
— Еле выпросила у отца, — не к чему, говорит, мы тебя и так видим.
— Резон! — насмешливо сказал Женя.
— Зато и сами снялись.
— Гуртом дешевле, — дело.
— Ну, вот, я тебя и осчастливила, — сказала Шаня и весело глянула сбоку, слегка нагнувшись, в Женино лицо.
