драмы. При доработке пьесы он специально добивался, чтобы она вышла «законченной и весьма эффектной» (Суворину, 2 октября 1888 г.). Он прислушивался к советам Суворина, который тогда тоже преобразовывал из «комедии» в «драму» свою прежнюю пьесу — «Татьяну Репину», построенную на сценических эффектах. Чехов высказывал несогласие с «архитектурой» суворинской пьесы и в то же время замечал, что, возможно, «иначе пьесы делать нельзя» (ему же, 19 декабря 1888 г.).
Примечательно однако, что, завершив переделку «Иванова», Чехов с удовлетворением отметил не «законченность» и «эффектность», чего он, казалось бы, добивался, а как раз противоположные качества — «несценичность» пьесы и те акты, которых переделка коснулась меньше всего: «Выходит складно, но не сценично. Три первые акта ничего» (ему же, 17 декабря 1888 г.). В I акте в текст роли Анны Петровны он добавил беззаботную песенку про «чижика», передававшую скрытый драматизм ее внутреннего состояния, — один из самых ярких примеров использования лирического «подтекста» в ранней драматургии Чехова.
В новой редакции пьеса пережила второе рождение на сцене Александринского театра (31 января 1889 г.). На этот раз она имела, по словам Чехова, «громадный», «колоссальный», «феноменальный» успех (Д. Савельеву, 4 февраля; М. В. Киселевой, 17 февраля 1889 г.).
В печати отмечалось, что пьеса Чехова «возбудила наибольший интерес во весь текущий сезон» («Неделя», 1889, № 11 от 12 марта, стлб. 357), «произвела переполох в театральном и литературном мире» («Одесский листок», 1889, 24 марта, № 80). Говорилось, что «ни одна пьеса из современного репертуара не произвела такой сенсации, не возбудила столько толков и пересудов в печати и в публике» («Киевское слово», 1889, 18 мая, № 676), что она вызвала «горячие похвалы и такие же, если не более, страстные осуждения» («Вестник литературный, политический, научный, художественный», 1889, 20 сентября, № 1432).
Н. К. Михайловский, Г. И. Успенский и В. Г. Короленко выступили с односторонней оценкой пьесы, увидели в «Иванове» лишь проповедь примирения с действительностью, апологию «ренегатства». Короленко впоследствии писал о причинах, вызвавших настороженное и даже враждебное отношение к пьесе Чехова прогрессивно настроенных кругов: «Я помню, как много писали и говорили о некоторых беспечных выражениях Иванова, например, о фразе: „Друг мой, послушайте моего совета: не женитесь ни на еврейках, ни на психопатках, ни на курсистках“. Правда, это говорит Иванов, но русская жизнь так болезненно чутка к некоторым наболевшим вопросам, что публика не хотела отделить автора от героя; да сказать правду, в „Иванове“ не было той непосредственности и беззаботной объективности, какая сквозила в прежних произведениях Чехова. Драма русской жизни захватывала в свой широкий водоворот вышедшего на ее арену писателя: в его произведении чувствовалось невольное веяние какой-то тенденции, чувствовалось, что автор на что-то нападает и что-то защищает, и спор шел о том, что именно он защищает и на что нападает» (
Пресса реакционно-охранительного направления (газеты «Гражданин», «Московские ведомости») встретила пьесу Чехова резко враждебно, объявила ее «клеветой», «карикатурой» на действительную жизнь. Дворянско-буржуазные либеральные критики разных течений (Суворин, Р. И. Сементковский, П. П. Перцов), напротив, всячески возвышали, идеализировали Иванова, видели в нем жертву пошлой среды, уставшего бойца, героя «малых дел».
Почти все рецензенты отмечали очевидные литературные достоинства «Иванова»: отсутствие в пьесе избитых сценических приемов, шаблонных положений, ее непохожесть на трафаретные образцы современной драматургии, на драматические поделки В. А. Крылова, П. М. Невежина, Суворина. Однако, оставаясь в пределах традиционных представлений о драматической форме, они были далеки от истинного понимания драматургического новаторства пьесы Чехова.
Д. М. Городецкий, встретивший Чехова в Ялте летом 1889 г., вспоминал потом, что в публике тогда много говорили об «Иванове» и «Медведе». Но если «Медведь» был «предметом восторгов и не сходил в столицах и провинции с афиш», то «Иванов» был лишь «предметом любопытства и споров». По свидетельству мемуариста, Чехов в то время «очень интересовался „Ивановым“ и часто возвращался к разговорам на эту тому. Неуспех, постигший в общем итоге пьесу, рядом с признанием ее литературности и с любопытством, возбужденным ее новыми приемами, объяснялся, по мнению Чехова, привычкой к устарелым формам» (Д.
Даже такой чуткий ценитель и почитатель чеховского драматургического таланта, как Вл. И. Немирович-Данченко, ознакомившись тогда с «Ивановым», воспринял его только как «черновик для превосходной пьесы» и не смог угадать в авторе этого «наброска» творца будущей «Чайки» и других, им же вскоре поставленных и прославивших Художественный театр пьес. Впоследствии он изменил мнение об «Иванове», признал ошибочность своей первоначальной оценки: «Очевидно, я недооценил тогда силы поэтического творчества Чехова. Сам занятый разработкой сценической формы, сам еще находившийся во власти „искусства Малого театра“, я к Чехову предъявлял такие же требования. И эта забота о знакомой мне сценической форме заслонила от меня вдохновенное соединение простой, живой, будничной правды с глубоким лиризмом». Вспоминая «неровный» успех пьесы у публики и театральных рецензентов, Немирович-Данченко писал о драматургическом таланте Чехова: «Что этот талант требует и особого, нового сценического, театрального подхода к его пьесе, — такой мысли не было не только у критиков, но и у самого автора, вообще не существовало еще на свете, не родилось еще» (
Только за один 1889 г. Чехов завершил переделку «Иванова», написал три одноактных вещицы и одну четырехактную пьесу. Такого необыкновенного творческого подъема у Чехова-драматурга не бывало никогда. Это было время обращения Чехова к большим жанрам, разработки новых форм эпического повествования и поисков новых путей в драматургии.
После «Степи» Чехов написал повесть «Скучная история», после драмы «Иванов» — комедию «Леший». Тогда же у него возник обширный замысел создания романа, над которым он работал параллельно с «Лешим» (см. т. VII Сочинений, стр. 719–724).
Чехов ставил перед собой задачу «воспитывать себя сценически» (письмо В. А. Тихонову, 7 марта 1889 г.) и летом 1889 г. много размышлял над трудом драматурга; теоретическое осмысление законов драматического искусства неотрывно связано было с собственными драматургическими исканиями.
Один из его собеседников в Ялте летом 1889 г., И. Я. Гурлянд, впоследствии вспоминал: «Тогда только что определился громадный успех его сборника „В сумерках“. Пьеса „Иванов“ понравилась в Петербурге, несколько больших рассказов („Степь“, „Именины“, „Жена“[41] ), напечатанных в „Северном вестнике“, показали, что А. Чехонте окончательно вырос в А. П. Чехова <…> И он смотрел в будущее весело и бодро, охотно отзывался на разговоры о литературе (впоследствии он избегал их), работал спокойно и энергично.
<…> Сколько я заметил, уже тогда сложилась у Чехова уверенность, что его истинное призвание — театр. Он подолго и охотно говорил о технике драматургии, о своих замыслах в этой области и проч.» («Из воспоминаний об А. П. Чехове». — «Театр и искусство», 1904, № 28 от 11 июля, стр. 520–521. Подпись: Арс. Г.).
О новых драматургических принципах и «устарелых формах» Чехов говорил в это время также Д. П. Городецкому: «Требуют, чтобы были герой, героиня, сценические эффекты. Но ведь в жизни люди не каждую минуту стреляются, вешаются, объясняются в любви. И не каждую минуту говорят умные вещи. Они больше едят, пьют, волочатся, говорят глупости. И вот надо, чтобы это было видно на сцене. Надо создать такую пьесу, где бы люди приходили, уходили, обедали, разговаривали о погоде, играли в винт… но не потому, что так нужно автору, а потому, что так происходит в действительной жизни <…> Не надо подгонять ни под какие рамки. Надо, чтоб жизнь была такая, какая она есть, и люди такие, какие они есть, а не ходульные» (Д.
В одноактной «Татьяне Репиной» Чехов с озорной смелостью полемизировал с некоторыми привычными канонами современной ему драматургии и, в первую очередь, с одноименной «проблемной» драмой Суворина. В письмах к нему Чехов указывал на «органические», «непоправимые» недостатки его пьесы, считал, что он ее «сводит на публицистику», жертвует «правдой» и заставляет действующих лиц
