Курганов. Лидия, мы ждем. Отчего же ты не выходишь?
Лидия. Мне страшно. Я боюсь, что надо мною будут смеяться.
— Никто не будет смеяться!
— Как можно!
— Что вы придумали, вздор какой, Лидия!
— Мы не такие, Лидочка, чтобы над этим смеяться!
— Право, не бойтесь!
Лидия. Скажите Красновскому, чтобы он не смеялся. Или пусть он уйдет.
Мария. Она уже оделась и не решается выйти.
Зоя. Иди же, Лидия, скорее. Я уж два раза начинала играть. Никто не будет смеяться, уверяю тебя.
Лидия
Курганов. Я пойду за нею. Иначе она так и не выйдет.
Красновский. Жрица нового искусства желает поломаться.
Мария. Вы несносны, Алексей Николаевич.
Красновский. Я только справедлив, Марья Павловна. И я не сомневаюсь, что наш милый художник быстро уговорит ее. Да вот уж они идут.
Красновский. Это вы называете оделась? Ну, такая одежда не по нашему климату, хотя и делает честь вкусу художника.
Мария. Молчите. Не смущайте ее. Здесь нет рампы, и наши замечания доходят до исполнителей. Мы должны участвовать сочувствием в действии, а не мешать ему.
Лидия. Ничего, пусть говорит что хочет, теперь уж мне все равно. Я никого не вижу. Нет стен. Вокруг меня ночь. Я стою в поле. Под моими ногами трава. Месяц встал. И душа моя вся — музыка.
Курганов
Мария. Какие стихи, какая музыка! О, на что можно променять такие мгновения! Как радостно, что мы не одни, что с нами прекрасные, вдохновенные поэты наши в тоске и в мечтах своих! О дивная музыка дивных строк! Дивно поющее тело человека!
Курганов. Друзья мои, мы все любим искусство и живем для него. Я поднимаю мой стакан за тесную дружбу всех искусств, за их объединение в театре, пью за новый театр!
Морев
Застенчивый юноша. Позвольте, товарищи. Если за театр, то я хочу тоже прибавить… выпить за русское искусство, потому что хотя там, за границей… но вообще, у нас свои художники и поэты, и своя старина, и я пью за русское искусство.
Красновский. Не понимаю, что хорошего в этом танце. Какие-то странные, ничего не выражающие движения. По-моему, уж если вальс, так вальс, мазурка, так мазурка.
Мария. Инженю, так инженю? Все в готовых формах, застывших раз навсегда?
Красновский. Все в определенных формах. И зачем танцевать без башмаков, — тоже не понимаю.
Лидия. Танец — это радость свободного движения. Экстаз освобождения от всего, от всех земных, условных пут…
Красновский. Мы понимаем освобождение иначе. Освобождение от чего? Вот свобода слова…
Зоя. Знаем, знаем. Конституция? А я думаю, что гражданской свободы достоин только тот, кто свободен во всем и во всем правдив.
Красновский. Какая же здесь правда, в этом танце? Разве радость и веселость надобно изображать непременно только этими движениями и в этой одежде? Разве я во фраке, танцуя вальс, не могу радоваться так же, как эта барышня в хитоне, слишком легком, «рассудку вопреки, наперекор стихиям»? Правда, я охотно признаю, что этот хитон к ней очень идет и что она в нем очень мила. Но и мой фрак имеет, надеюсь, свои достоинства.
Зоя. Ваша страсть к цитатам заставила вас самого осудить ваш фрак. «Рассудку вопреки, наперекор стихиям» — ведь это о фраке сказано.
Красновский. Позволю себе в данном вопросе не согласиться с Грибоедовым.
Мария. Радость поет во всем моем теле, и каждым моим движением я говорю о ней. Где соблазны, где нечистые мысли, там нет радости и не может ее быть. Только беспорочная нестыдливость радует сердце человека. Мы должны быть, как дети, невинны, чисты и нестыдливы.
Морев. Так, дитя мое.