Подумал стыдливо:
«Как же я приду к милой Селениточке босиком?»
И вдруг опять неодолимая сонливость потянула его к постели.
Заснул.
И снова призрачные сны ему снились.
Снилось Готику, что он идет к Селените. Его ногам сыро, ему неловко, что он босой. Но он не может и не хочет остановиться. Неведомая сила влечет его.
Чудные цветы на мирных полянах легонько покачивали милые и нежные головки, орошенные душистою росою, и улыбались луне невиданною на земле улыбкою.
Лунный свет в чертоге милой Селениты разливался, отражаясь зеркалами дивных стен, и томил, и чаровал.
Вот и Селенита. Милая, как и вчера. Милая, милая. Ножки у нее белые, необутые, как у Готика, — чтобы не было Готику стыдно.
Зеленоватые на ней одежды при каждом движении развеваются тихо. Слова у нее звенят, как музыка, и сладостно нежен шорох ее шагов, ее развевающихся одежд.
И радостная сияет на ее лице улыбка, — но эта радость растворена в дивной печали.
И от этой радости, и от этой печали кружится голова и на глазах закипают слезы.
Селенита прильнула к Готику и обняла его, и в легком кружении понеслись они над озаренными луною полянами, едва касаясь ногами нежных трав. И было радостно и томно.
В спальне шептались, строя предположения о том, куда мог ходить Готик.
Вдруг услышали шорох. Как по команде, притихли, прислушались. Скрипела дверь.
Людмила Яковлевна тихо вышла из спальни.
Пошел за нею и Александр Андреевич, держа в руке свечу. Остановились у дверей, где спали мальчики.
— Нет одежды! — испуганным шепотом сказала Людмила Яковлевна. — Убежал!
— Хорошо, что один, — проворчал Александр Андреевич.
Быстро пошли в сад.
Вдруг на их глазах из кустов выбежал мальчик и проворно шмыгнул в калитку.
Александр Андреевич побежал за ним.
Людмила Яковлевна стояла у калитки и тревожно смотрела на росистые кусты и на туманную реку.
Скоро Александр Андреевич вернулся, тяжело и неровно дыша.
— Не догнал. Юркнул куда-то, — ворчал он.
— Что же теперь делать? — спросила Людмила Яковлевна.
— Надо подождать. Посидим. Вернется же, — досадливо бормотал отец.
Пошли в дом. Людмила Яковлевна сказала:
— Ты бы прошел к мельнице.
— Куда я пойду! — сердито ответил Александр Андреевич. — За мальчишкой гоняться! Тут мест много.
Александр Андреевич прикорнул в гостиной в кресле и скоро заснул. Спит себе, похрапывает.
Людмила Яковлевна, досадуя на мужа, думала:
«Ему все равно. Сердце не болит. Спит спокойно в такую минуту. Другой бы всю окрестность выбегал. Мало ли что может случиться».
Она вышла на балкон. Села, прячась за кумачовым его пологом, чтобы ее не видно было из сада.
Призадумалась. О Готике, о Лютике. Сознание подернулось тонкою дремою.
Уже светало.
Вдруг что-то мелькнуло светлое среди темной зелени, там, за кустами сада, по дороге.
Людмила Яковлевна вскочила, точно от внезапного толчка.
«Это Готик пробежал домой», — подумала она.
Не видела ясно, но была уверена, что это Готик. И уже представилось ей, что она видела ясно его лицо.
Людмила Яковлевна задрожала, схватилась руками за грудь. Ей стало страшно. Почему-то не пришло в голову бежать Готику навстречу.
Кинулась будить мужа. Шепотом окликнула его. Потом принялась расталкивать.
Едва разбудила. Разоспался, бормотал что-то.
Вдруг очнулся. Услышал взволнованный женин шепот:
— Готик, Готик!
Испугался. Показалось, что с Готиком несчастие. Вскочил.
— Что с ним? — спросил он дрожащим голосом.
Жена зашикала на него:
— Ш-ш! Тише.
Потащила за рукав.
Оба побежали в сад, оба испуганные.
Видели, что кто-то мелькнул в задние двери, где вход в кухню. Очевидно, заметил, что за ним бегут, — принялся раздеваться на бегу.
Они оба бросились за ним. Не догнали.
В передней Готины одежды были кое-как брошены — на стул, на пол, как пришлось.
Вошли к мальчикам.
И Готик, и Лютик спали. У Готика одеяло сбилось к ногам.
— Притворяется, — сердито и громко сказал отец.
Его страх прошел и заменился злостью. Сердился на Готика за то, что из-за него пережил минуту глупого страха, когда так больно и тяжко стучит и колотится сердце.
— Вставай-ка, путешественник, — сердито крикнул он, сильно шлепая Готика по спине.
Готик вскочил. Быстро проснулся, — а глаза еще тяжелые. Испуг, смущение.
«Неужели узнали? — тревожная мелькнула в его голове мысль. — Но как же узнали? И что теперь будет?»
Проснулся и Лютик. Он громко зевал и жалобным, тоненьким голосом говорил:
— Что это такое! большие маленьким спать не дают.
Вдруг догадался, что случилось что-то любопытное. Сел на постели, позевал, потянулся. Встал, завернулся в одеяло. Приготовился смотреть, что еще будет.
— С чего будили? с чего б удили? — бормотал он по привычке.
И отец, я и мать сердились, волновались, — и этим совсем запугали Готика. Спрашивали Готика оба сразу.
— Где ты сейчас был?
— Куда ты бегал?
— Откуда ты пришел?
— Говори, зачем ты уходил?
Готик сел на кровати и заплакал.
— Ничего я не знаю, — тихо и горестно сказал он.
Отец схватил Готика за плечи и сердито тряхнул.
— Нет, ты отвечай, — крикнул он. — Москва слезам не верит.
Готик встал. Судорожно зевнул. Принялся тереть глаза.
Не знал, что делать и что говорить. Было тяжело и тоскливо.
А отец допрашивал:
