Имогена робко и радостно сказала:
— О, государыня, все, что прикажете, и все, что в моих силах.
Внимательно всматриваясь в нее, спросила королева Ортруда:
— Все сделаете?
— Да, ваше величество, все, — сказала Имогена.
Улыбалась королева Ортруда слегка насмешливо и говорила неторопливо и спокойно:
— Неосторожно дано вами обещание, Имогена. Но если вам не захочется его исполнить, я не стану на этом настаивать.
Имогена сказала:
— Этого и не надо, государыня. Послушание государям — наша семейная добродетель.
Королева Ортруда сказала, с улыбкою глядя на смущенную Имогену:
— О, это мне хорошо известно. Вы знаете, конечно, Имогена, что я люблю искусство?
Да, — ответила Имогена, — знаю, государыня.
Королева Ортруда медленно говорила:
— Я заказала Сабине Фанелли скульптурную группу из мрамора. Группа должна состоять из двух нагих женских фигур. Моделью для одной из этих фигур буду я. Для другой фигуры мне нужна наилучшая модель — прекрасная девушка, самая красивая и нежная, какую только может создать прихотливое воображение. Прекрасная, одним словом, как вы, милая Имогена.
Имогена стыдливо краснела. Королева Ортруда спросила:
— Вы согласитесь постоять перед Сабиною Фанелли несколько раз вместе со мною?
— Охотно, государыня, — легко краснея, сказала Имогена.
Королева Ортруда встала. Поднялась и Имогена.
— Идите за мною, — сказала королева Ортруда.
Обстановка мастерской почему-то смутила Имогену. Это была большая красивая комната с верхним светом, очень высокая и очень светлая. На стенах были развешаны этюды. Везде видны были начатые картины. Непривычный запах, непривычная мебель, все было ново для Имогены, и ее неловкая смущенность забавила королеву Ортруду.
Сабина Фанелли была уже там. Королева Ортруда сказала:
— Вот я вам привела другую, госпожа Сабина Фанелли. Графиня Имогена Мелладо.
Со странным выражением на лице смотрела королева Ортруда, как две возлюбленные принца Танкреда любезно здороваются одна с другою. Знают ли они обе, что они соперницы? Королева Ортруда сказала, обращаясь к художнице:
— Я хотела подарить вашу работу принцу Танкреду. А теперь не знаю. Может быть, мне захочется оставить ее у себя.
Сабина Фанелли смущенно сказала:
— Конечно, его высочество очень ценил бы этот подарок.
— Бесценный, благодаря вашему искусству, — возразила королева Ортруда. — Можно и начинать? — спросила она.
— Да, государыня, — ответила Сабина Фанелли.
Королева Ортруда сбросила хитон. Осталась нагая. Имогена робко спросила:
— Я тоже должна буду раздеться?
И покраснела ярко. Ее смутила мысль, что она будет стоять нагая вместе с женою того человека, которого она любила. Королева Ортруда холодно сказала:
— Да, милая Имогена, разденьтесь. Сюда никто не войдет. Никто вас не увидит, кроме этого высокого неба.
Пока Имогена с помощью Сабины Фанелли снимала свои одежды, королева Ортруда легла на приготовленном ложе. Томным сладострастием дышало ее тело. Сабина Фанелли положила Имогену рядом с королевою Ортрудою. Имогена приподнималась на локте и смотрела в лицо только что проснувшейся Ортруды.
Это была странная, жестокая игра взглядов. Королева Ортруда видела, что Имогена испугана. И вдруг в лице Имогены произошла странная и страшная перемена. Ее фиалково-голубые глаза зажглись демонскою злобою и рот искривился и покрылся пеною. Вопль угрозы и злобы вырвался из груди Имогены. Волосы ее стали косматы, как у молодой ведьмы, и она тяжело навалилась на грудь королевы Ортруды.
Глава пятьдесят третья
Все чаще и чаще дымился вулкан на острове Драгонера, все гуще и гуще становились дымные, фиолетово-серые над его тупо раздвоенною, зеленовато-бурою вершиною тучи. Все дальше разносилось тяжелое дыхание вулкана над синими волнами широкого моря, и уже легким серовато-золотистым пеплом все чаще плыли над веселою, шумно-яркою Пальмою его зловещие вздохи, и все чаще несли они обещание несчастий и смерти многих, обещание воплей и слез. С многоуханными ароматами пальмских широких садов все чаще смешивались дымно-горькие запахи: они были странно похожи на слащаво-горькие запахи лесного пожара в равнинах далекой России.
Жители Соединенных Островов сначала были очень обеспокоены этими зловещими признаками. Потом прошло несколько месяцев, когда на Островах мало думали о вулкане. Случилось это отчасти потому, что к медленному пробуждению вулкана все привыкли, — но более потому, что внимание островитян было в то время слишком отвлечено событиями, которые быстро созревали под мглистым дымом жестокого, коварного вулкана.
Дела людские в эти дни перед стихийною бедою были еще безумнее и злее, чем всегда. Над всею страною нависли, как тучи грозовые, вражда и злость. Они заражали помыслы и желания людей и бедную волю их направляли к достижениям жестоким. Это зловещее влияние вулкана сказывалось неотразимо на всем королевстве Соединенных Островов. Некий злобный демон рассыпался мелким бесом по всей той стране.
Самая природа здесь, казалось, изменилась. Резкие краски ее поблекли под легкою пепельною дымкою, раскинутою вулканом по всей стране, но ароматы и все запахи усилились, и цветы в садах и на полях благоухали с бешеною страстностью.
Жители Соединенных Островов стали непомерно возбужденными и нервными. Уличная толпа все чаще казалась сборищем пьяных, хотя пили в те дни почему-то меньше, чем прежде. Всякий спор легко переходил в ссору, а ссоры часто оканчивались убийствами.
Мужья стали чрезмерно ревнивы, строгость родителей возрастала непомерно, и семейная жизнь у многих омрачалась безумными жестокостями.
Во всей стране развелось множество всякого рода необыкновенных людей: ясновидящих, блаженных, теософствующих и наставляющих. Появилось одновременно много поэтов, из которых большая часть была объявлена гениальными. Только немногие скептики говорили, что через пять лет будут забыты все эти новоявленные гении. Печатные же отзывы об их поэмах и романах пестрели такими пышными выражениями:
«Никогда еще мир не видел…»
«Во всей Европе не найдется…»
«Начало двадцатого столетия будет „названо эпохою (имярек)“».
Газеты завели отдел «самокритики», — и отзывы этих поэтов о себе самих были еще великолепнее, чем похвалы критиков профессиональных. Один поэт назвал себя «юным богом» и что Аполлон и Дионис были только его предтечи. Третий превзошел их обоих заявлением, что он — «сверх-я». Четвертый, самый ловкий, согласившись со всеми, расхвалив их всех и еще некоторых других выше семи небес, сказал, что все эти определения очень остроумны, но что, серьезно говоря, это он является главою новой литературной школы.
Польщенные, но и смущенные собратья его согласились с ним, но в душе с этим не могли примириться. Однажды общим скопом они возвели его будто бы для интимного, но торжественного
