статую лепить, — дневного, ликующего бога. На губах его зажглась улыбка, солнечно-радостная, и казалось, что от нее должно пахнуть розами. За улыбкою сверкали зверино-белые зубы.
Елена подумала:
«Вот бы его одеть как следует и с ним поиграть в теннис».
Елене стало весело.
Парень подошел к ней медленно, улыбаясь так же все широко, — совсем близко подошел, и остановился у ее ног, топча редкий мох громадными, темными, как первозданная земля, ступнями. И не розами от него запахло, — потом и луком. Но и это не было Елене противно.
Елена, улыбаясь, спросила оборванца:
— Что тебе надо? Что ты тут стоишь?
Парень захохотал, поискал слова.
— Шельма! Сахарная! — сказал он наконец.
Елена нахмурилась, строго посмотрела на него, сказала:
— Да не для тебя.
— Захочу, и для меня будешь, тварь белосахарная, — отвечал оборванец.
Он задышал часто и порывисто. Елена вскочила на ноги, и в ту же минуту оборванец накинулся на нее, левою рукою обхватил спину, а правою толкал в плечо, стараясь повалить ее. Елена отбивалась и кричала что-то. Оборванец, хрипя и дыша тяжело, говорил ей:
— Кричи, кричи, стерва, никто не услышит.
И вдруг закричал жалобно и тонко:
— Да не кочевряжься, размилашечка! Разве я тебе не человек? Ай ты не баба?
Сквозь страх и остервенение борьбы, смех протиснулся в Еленину душу и с ним дикая, звериная радость торжествующего тела. Елена вдруг почувствовала сладкое, томительное безволие.
Она опустила руки, упала на мох, отдалась на волю безумного случая, точно в реку головою вперед бросилась.
Красивое, зверино-злое лицо склонилось над Еленою. Глаза ее отразились в черной бездонности чужих, близких глаз. Резкий запах дурманящим облаком обвил ее. В сладостной, жуткой истоме Елена схватила голыми руками грязную, жесткую шею молодого босяка.
— Милый, милый! — шептала она.
Когда страсть погасла в нем и в ней, они сидели рядом на земле и разговаривали. Как будто были близки друг другу. Елена жаловалась на постылого мужа, босяк на то, что от деревни отбился, а в городе работы найти не может. Елена говорила нежно-звенящим голосом, называла босяка множеством нежных имен и ласково гладила его по жестким взъерошенным волосам, — а он говорил хриплым сильным голосом, пересыпал свои слова непристойною бранью и называл Елену странными кличками, то размилашка, то «стерьва»; только эти две клички и употреблял. Так как слово «стерьва» он выговаривал с мягким знаком после, то оно, очевидно, казалось ему очень любезным и совершенно пригодным для выражения нежных чувств.
Елена сказала:
— Мне пора идти домой. Но я не хочу так с тобой расстаться. Я для тебя что-нибудь сделаю, помогу тебе пристроиться. Ты приди сюда завтра в это же время. Я принесу тебе денег и вообще подумаю, что можно для тебя устроить.
Парень усмехнулся широко. Спросил:
— А ты не врешь? Не обманываешь?
— Зачем же мне тебя обманывать! — возразила Елена.
— Зубы заговариваешь, чтобы я тебя отпустил, — объяснил парень. — Боишься, что придушу. Одежонку оберу, продам, пропью.
Елена засмеялась.
— Не пугай, — сказала она, — я тебя не боюсь, ничуть. Ты — не зверь, и душить меня тебе не за что. Одежонки на мне немного, сам видел, и продать ее тебе негде, сразу попадешься.
— Чего не продать! — сказал парень. — Продать всегда можно.
— А водки я тебе сама завтра принесу, — продолжала Елена. — Ты мне нравишься. Ты молодой, красивый. Я непременно хочу вывести тебя в люди. Непременно приходи сюда завтра.
Парень развалился на траве.
— Ладно уж, приду, — важно сказан он. — Только ты смотри, стерьва, не вздумай сюда людей привести. Меня не сцапаешь, я хитер, а сама получишь ножом в брюхо.
Елена опять засмеялась.
— Уж больно ты грозен! — сказала она.
— Вот и грозен! — куражась, говорил парень. — Нашему брату с бабой валандаться нечего: придушил да и дело с концом. Ну что, отпустить аль душить?
— Отпусти, миленький, — сказала Елена, целуя парня.
— Проси милости, стерьва! — закричал босяк. — В ноги кланяйся!
Елена покорно и неторопливо поклонилась в ноги босяку и повторила:
— Отпусти, миленький. И на одежонку не зарься, грош тебе за нее дадут, я завтра принесу гораздо больше.
Босяк заставил Елену еще несколько раз кланяться ему в ноги, дал ей целовать свою грубую грязную руку, — Елена все это делала покорно, и это ощущение рабской покорности нравилось ей.
Наконец босяк сказал:
— Ну ладно, так и быть, помилую. Иди, а завтра водки принеси побольше. Не придешь, — на дне моря найду.
Елена еще раз, уже по своей воле, поклонилась в ноги босяку и сказала:
— Спасибо, миленький, что отпустил, на одежонку мою не позарился. Так завтра не забудь прийти.
Потом поцеловала его в губы и пошла от него прочь. Отойдя несколько шагов остановилась, обернулась и крикнула:
— Миленький, хороший бы из тебя старец вышел.
Засмеялась и побежала. Парень хохотал и выкрикивал грубые слова.
Вечером сквозь тюлевые занавески Елениной спальни процеживался желтовато-розовый свет. В озарении этого успокоенного света, напоминающего о том, что в этот час уже «ангелы-хранители беседуют с детьми», Елена всыпала пасходинский яд в бутылку с принесенною ею водкою. Елена смотрела, как медленно таяли в синевато-прозрачной жидкости тонкие кристаллики яда. Легкий загар ее лица казался нежным в лучах успокоенного света. На лице ее лежала такая задумчивая, кроткая заботливость, точно это была нежная мать, приготовляющая вкусный напиток для любимого ребенка.
Елена вспомнила, как босяк в лесу называл ее стерьвою. Она улыбалась, точно вспоминала изысканно-светский комплимент молодого дипломата. И думала она: «Ну разве же я и в самом деле не стерьва? На каторгу бы меня! Или на эшафот, под нож гильотины, — отрубили бы мне голову, чтобы вся моя кровь хлынула на землю! Да не узнают люди, ничего не узнают».
Когда истаял последний кристаллик яда, Елену вдруг потянуло выпить этот отравленный напиток. Она поднесла горлышко бутылки к губам и стала медленно приподнимать ее дно. Но едва только слащавая, жгучая жидкость смочила Еленины губы, Елене стало противно и страшно. Она поставила бутылку на стол и стала прислушиваться к своим ощущениям.
Горло ее сжималось, ноздри трепетали от противного запаха, ноги дрожали. Если бы не стул близко, Елена упала бы на пол.
Она сидела, прижимаясь к спинке стула, смотрела прямо перед собою напуганными глазами и думала, что уже отравилась и что сейчас умрет.
Но это неприятное ощущение судороги в горле скоро прошло. Только еще сердце долго продолжало биться быстро и неровно.
