Том 5. Литургия мне

Лаодамия. Ветер, ветер перелетный, милый гость, всюду желанный, донеси к возлюбленному моему Протесилаю мои горькие воздыхания и слова мои нежные!

Нисса (надевает на Лаодамию диадему и говорит). Так всегда было, так и будет — воины сражаются далеко, жены устраивают дом, а рабы и рабыни им служат. Зато вернется милый из похода — то-то у них будет радости!

Лаодамия. А если его ранят? Он — самый храбрый, в самую жестокую бросится он сечу.

Нисса (склонившись перед царицею, обувает ее и говорит) . Царя защитят его воины, да и на царе крепкие доспехи — и шлем оперенный, далеко блещущий, и твердый щит, и латы, и поножи защищают все его тело.

Лаодамия. А если свирепый враг обрушит на его щит жестокий удар, и разобьет щит и латы, и рассечет своим варварским мечом или проткнет своим ужасным копьем тело милого моего Протесилая? Или лукавая стрела, с тонким визгом, выбрав среди доспехов случайно незащищенное место, вонзит свое злое острие в тело милого моего Протесилая?

Нисса. Раны — честь герою.

Лаодамия. О Протесилай! Раны твоего тела — раны в моем сердце. Не от того ли горит, горит мое сердце? Мое бедное сердце!

Нисса (надевая на Лаодамию багряный хитон, говорит). Каждому судьба дала свою долю печали. Но не надо предаваться скорби. Ты — царица. Вот придут подруги твои, филакийских вельмож почтенные жены, — с ними утешься, как пристойно, пением, играми, разумною беседою, изобильною трапезою.

Лаодамия. Он, возлюбленный мой, терпит труды и лишения, а ты надела на меня, проворная, так, что я и не заметила, золотом шитую багряницу, и золотую диадему, и богато изукрашенные сандалии. Увы мне, жене оставленной, одинокой! Одеждою скорби надлежит мне покрыться, совлечь, совлечь с себя все это, украшенное и блещущее.

Нисса. Ой, милая царица, печалью не накликать бы тебе на царя нашего беду! Как снимешь ты венец? Ты — его супруга, и боги сочетали вас навеки. На тебе венец, а на нем — шелом. Если скорбь скинет с тебя венец, бойся, не сбросила бы завистливая, темная, вечно подстерегающая шелом с его чела!

Лаодамия. А и правду говоришь ты, Нисса. Вот ведь какая я глупая! Печаль отуманила мои мысли. Так нам, вступившим на высокий царский путь, не снять, не снять этой свернувшейся на голове золотой змеи.

Нисса. Да, царица, нельзя снять. Но это не змея, — этот венец обозначает стены ограждения. Увенчанный царь защищает свой город.

Лаодамия. Так не сниму золотого обруча с головы — чешуйчатой змеи ограждения не трону. Жми, жги мою голову, золото, скованное молотом во знамение высокого пути, обольстительная золотая змея власти, — жги, жаль, пей мою кровь, пей свет моих очей! Но эту багряницу ты унеси — она красная, на ней кровь. Кровь, кровь красит царские багряницы.

Нисса. Сильный в бранях — царь. Не убьет — не наденет венца. Так искони повелось, царица, и в далеких веках не будет иначе.

Лаодамия (сбрасывает багряный хитон). Не хочу крови. Унеси багряницу. Надену шерстяной хитон.

Нисса. Тело такое нежное, кожа такая тонкая, — неужели эту наденешь грубую одежду, царица?

Лаодамия. Мой милый терпит труды и усталость, — пусть они падут и на мои плечи. И унеси эти сандалии.

Наклоняясь, снимает сандалии.

Нисса. Хоть их оставь себе, госпожа.

Лаодамия. Нет, брось, брось их в огонь. Не пойду на пути веселия, пока не вернется из страны далекой мой милый. С далекого востока привезет мне Протесилай царские одежды и богато вышитые башмаки. А ныне обнаженными приникну к земле стопами да услышу под ногами содрогание земли от далекого грохота колесниц.

Нисса (надевая на Лаодамию шерстяной хитон). Хорошо, царица, исполню, что хочешь. Вы, могучие и свободные, в знак скорби можете принять и рабский облик, — только бы одно осталось знаменование власти, в диадеме золотой или хотя в мгновенных молниях потупленного взора. А нам, несущим легкий удел рабства, чем бы ознаменовать свою скорбь? Или и самое тело испепелить на костре?

Лаодамия. Взошла бы я на костер, пеплом сбросила бы тяготеющую землю моего тела. Легкою, очищенною в пламени тенью скользнула бы к моему милому, обняла бы его, приникла бы к нему.

Нисса. Говорят, что македонские старухи-колдуньи умеют делать такие страшные дела.

Лаодамия. Как пламенны поцелуи моего милого! Как пламенны и сладки! Как нежны его ласки! О, пусть бы иным героям оставила судьба битвы и славу, а моему Протесилаю — только любовь.

Нисса. Как не пожалеешь тебя, милая госпожа! Только одну ночь была ты в его объятьях. Едва минула сладкая брачная ночь, уже покинул тебя царь Протесилай, — спешил, чтобы не из последних быть ему на поле битвы.

Лаодамия. Стыдно мне, Нисса, но скажу тебе — раньше свадьбы, не свершив жертвоприношений, приходила я к моему милому, в его неоконченный дом, тайно ускоряя мое счастье, потому что я ревновала Протесилая к сладкоречивому отроку Лисиппу, который изваял из воска так много дивных статуй.

Нисса. Не тужи об этом, милая царица, — пусть гнев Геры ты навлекла на себя, но зато заслужила ты милость Афродиты, и Афродита утешит тебя в печалях и защитит тебя от мстительной богини.

Лаодамия. Боюсь, что и Афродита не сжалится надо мною. Гневаются на нас обе великие немилосердные богини — раньше брачного обряда познала я, самовольная, сладкое счастье любви и прогневала этим Геру, а небесная Афродита гневается на Протесилая за его былое влечение к черноокому, прекрасному другу его Лисиппу. Увы мне, жене одноночной, мгновенной, оставленной, неутешной!

Нисса. Госпожа, говорят в Филаке, что Лисипп вылепил из воска статую царя Протесилая. Дивно похож царь, точно живой. Говорят, что даже смотреть страшно. Не повелишь ли мне, госпожа, сказать Лисиппу, чтобы показал он тебе эту статую? Может быть, он и продаст ее тебе. Ты бы утешилась, глядя на изображение милого.

Лаодамия долго молчит.

Нисса. Прости, милая царица.

Лаодамия. Благодарю тебя, Нисса. Да, сходи к Лисиппу, скажи, что царица хочет увидеть его. Пусть придет ко мне Лисипп перед закатом докучного дневного светила.

К царице Лаодамии приходят ее подруги, жены филакских вельмож. Нисса уходит.

Подруги. Здравствуй, милая царица, госпожа Лаодамия. Мы встали рано утром, оделись поспешно, сошлись у водоема, над которым сидя, весело смеется изваянный юным Лисиппом молодой сатир, и пришли к тебе с благоуханными цветами, — видишь, еще вьется над этою розою золотая пчела и жужжит, — пришли с утешными речами, с веселыми песнями.

Лаодамия. Привет вам, дорогие подруги! Сколько цветов принесли вы для меня, неутешной!

Подруги. Но что же? Бедная одежда на тебе, и только диадема, высокий знак власти, на смоляно-черных кудрях твоих, Лаодамия. Или слишком рано мы пришли и помешали тебе облечься в одежды, приличные царице?