окружающей немой природе, но и в жизни людей нельзя найти осмысленности, правды и цели. У смерти есть свое оправдание — она смерть-успокоительница, переносящая нас в царство чистого отрицания, в царство безволия, бессознания, отсутствия зла, отсутствия неповинной муки и горя; но в чем и где оправдание жизни, с ее горем, бессмысленными страданиями и неповинной мукой? В одной сказочке Ф. Сологуба («Плененная смерть») некий рыцарь взял в плен однажды самую смерть и собирался ее истребить: «„Смерть, я тебе голову срубить хочу, много ты зла на свете наделала“. Но смерть молчит себе. Рыцарь и говорит: „Вот даю тебе сроку, защищайся, коли можешь. Что ты скажешь в свое оправдание?“ А смерть отвечает: „Я-то тебе пока ничего не скажу, а вот пусть жизнь поговорит за меня“. И увидел рыцарь — стоит возле него жизнь, бабища дебелая и румяная, но безобразная. И стала она говорить такие скверные и нечестивые слова, что затрепетал храбрый и непобедимый рыцарь и поспешил отворить темницу. Пошла смерть, и опять умирали люди. Умер в свой срок и рыцарь — и никому на земле никогда не сказал он того, что слышал от жизни, бабищи безобразной и нечестивой». Ф. Сологуб тоже многое слышал от дебелой и румяной бабищи жизни, тоже затрепетал от ужаса — и то, что слышал, рассказал нам в своем романе «Мелкий бес», в этом лучшем своем произведении.
Несмотря на недавнее появление «Мелкого беса», крылатое слово «передоновщина» сразу вошло в обиход русской жизни и литературы — ибо это именно то слово, которое Ф. Сологуб услышал от безобразной и нечестивой бабищи жизни. Не надо только понимать это слово так узко, как поняли его многие читатели и критики. Видеть в «Мелком бесе» сатиру на провинциальную жизнь, видеть в Передонове развитие чеховского человека в футляре — значит совершенно не понимать внутреннего смысла сологубовского романа. Нe одна провинциальная жизнь какого-то захолустного городишки, а вся жизнь в ее целом есть сплошное мещанство, сплошная передоновщина; в этом-то и состоит весь ужас жизни, этим и объясняется страх жизни.
Жизнь бессмысленна, бесцельна, жизнь — сплошная передоновщина.
Торжествующая пошлость на все кладет свою печать, только одни дети до поры до времени свободны от этой передоновщины, которая, однако, со временем и их пожрет в своей пасти. «Только дети, вечные, неустанные сосуды Божьей радости над землею, были живы, и бежали, — но уже и на них налегала косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица». Мы знаем, что это за чудище: это — дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь, столь же страшная в своей обыденности, как и «румяный, равнодушно-сонный» Передонов, со своими «маленькими, заплывшими глазами». Страшна же эта обыденность своим полным бесцелием; еще страшнее, когда эту бессмысленность жизни люди хотят побороть, вкладывая в нее свой маленький смысл, ставя ей свои мизерные цели. Последнее горше первого, так как пусть лучше жизнь будет совсем бесцельна, чем целью ее считать, говоря фигурально, то инспекторское место, которое княгиня Волчанская якобы обещала Передонову. Независимо от намерений автора, это инспекторское место получает в романе такое символическое и трагическое значение, что поистине иногда становится «страшно, за человека страшно»…
Жизнь бесцельна, но у Передонова есть цель: ему надо получить инспекторское место, которое сразу осмыслит все его существование… Не кажется ли вам, что мы уже что-то слышали об «инспекторском месте», что мы знаем его под другими названиями? Да, совершенно справедливо: ибо что же такое это Zukunftstaat марксистов и эта земля Ойле самого Ф. Сологуба, как не то же самое «инспекторское место», охарактеризованное лишь «mit ein bisschen anderen Worten».
Передонов сходит с ума, после чего многие читатели вздыхают с облегчением: слава Богу! если Передонов — сумасшедший, то, быть может, и вся передоновщина есть сплошная патология. При этом они закрывают глаза на то обстоятельство, что остальные действующие лица романа, все вместе и каждый в отдельности, нисколько не менее страшны по своей духовной сущности, чем сам Передонов. У каждого из них есть своя цель, своего рода «инспекторское место», которой они тщетно пытаются осмыслить свое мещанское существование и побороть гнетущую бессмысленность жизни: глупая и грязная Варвара добивается женить на себе Передонова, его же и для этой же цели ловят Вершина, Марта, Рутиловы; предводитель дворянства Верига «метит в губернаторы» — все это своего рода «инспекторские места»… Да и вообще все эти Володины, Преполовенские, Грушины, Тишковы, Кирилловы, Гудаевские — чем они менее страшны в своей пошлости по сравнению с Передоновым? А все они живут и прозябают, пребывают в здравом уме и твердой памяти и до сего дня… Тем-то и страшна для Ф. Сологуба жизнь, что она — мещанство и передоновщина сама по себе, что такою ее делают люди, делает человечество, эта миллионноголовая гидра пошлости. Пугающее его мещанство он видит везде и во всем. Передонов сошел с ума, передоновщина осталась…
Вот откуда у Ф. Сологуба этот страх жизни, вот чем страшна жизнь. Жизнь — бессмысленна, жизнь — мещанство. А между тем цели, смысла, правды ищут все, ищет и сам Передонов. «Есть же и правда на свете», — тоскливо думает он, а автор прибавляет от себя: «Да, ведь и Передонов стремился к истине, по общему закону всякой сознательной жизни, и это стремление томило его. Он и сам не сознавал, что тоже, как и все люди, стремится к истине, и потому смутно было его беспокойство. Он не мог найти для себя истины и запутался, и погибал». Вместо истины — ложь, вместо реальности — бред, та «маленькая, серая, юркая недотыкомка», которая, быть может, ярче всего воплощает в себе серое и ускользающее от ударов мещанство жизни. Для Передонова она-то и была той ложью, которую он принял за истину; она была для него несомненнее и реальнее всей окружающей действительности.
Сам Ф. Сологуб не мог найти для себя истины, не мог найти выхода из поставленных жизнью вопросов. А найти его необходимо, необходимо выйти из фатального круга признаний:
И еще, и еще раз начинает писатель искать ощупью дорогу, преломляя в своем творчестве новые лучи, посылаемые жизнью. Теперь он ищет новый выход и хочет найти его в той красоте человеческой жизни (или, вернее, человеческого тела), в той области прекрасного, которую он склонен считать спасением от передоновщины. Вот почему в «Мелком бесе» история самого Передонова и всей этой кишащей вокруг него передоновщины идет, чередуясь с историей отношений Саши и Людмилы, историей, на первый взгляд как бы совершенно произвольно вставленной в передоновщину, а в действительности тесно связанной с нею. «Красота» — вот то «заветное слово», которым Ф. Сологуб хочет отогнать от себя серую недотыкомку мещанства и победить передоновщину жизни.
Еще в первом сборнике своих стихов Ф. Сологуб призывал эту ушедшую из мира красоту:
Весь этот серый мир передоновщины для Ф. Сологуба «суров и нелеп: он — немой и таинственный склеп над могилой, где скрыта навек красота…». Надо разрушить этот склеп, надо воскресить красоту, и прежде всего — красоту человеческого тела. Мещанство в своем отношении к человеческому телу знает только две крайности: или откровенный разврат, или лицемерную стыдливость, причем обе эти крайности превосходно уживаются рядом одна с другою в одно и то же время и в одном и том же человеке. Наготы, «осиянной чистым светом», мещанин не знает и не переносит; для него она всегда только объект грязных мыслей и побуждений. И вот почему «капустный кочан» негодует на наготу лилии и гордится тем, что «вот я выучил людей одеваться, уж могу себе чести приписать: на голышку-кочерыжку первую покрышку, рубашку, на рубашку стяжку, на стяжку пододежду, на нее застежку, на застежку одежку, на одежку застежку, на
