Милочка принесла ему на блюдечке три ломтика ананаса, засыпанные сахаром. Башаров сказал:
— Дай уж и мне. Знаю, что испорчу себе аппетит. Да уж очень они у тебя вкусны.
Горелов радостно и гордо захохотал.
— А вот Милочка моя уверяет, что ананасы-то эти моим фабричным принадлежат. Милочка, вон там, — легки на помине, — три девицы. Кажись, из моих фабричных. Да больше-то и некому, городские сюда редко захаживают. Милочка, не угостить ли их ананасами? Что скажешь?
— Кого, папочка? — сдержанно и смущенно улыбаясь, спросила Милочка.
— Да вот этих босоногих девчонок, — видишь, в моем лесу грибы собирают.
— Почему же нет, папочка? — ответила Милочка. — Чем они хуже нас? И ананасы им понравятся.
— Ну что ж, Милочка, позови их, угости ананасами, — смеющимся голосом говорил Горелов.
Но не стал ждать, пока Милочка дойдет до показавшихся вдали девушек, и закричал:
— Эй вы, красавицы, подойдите-ка сюда!
Издалека донесся звонкий, веселый девичий голос:
— А зачем?
И голос этот был такой звучный, сочный и радующий, как будто человечьим голосом пропела обрадованная птица райская Сирин.
— А вот подойдете, так узнаете, — кричал Горелов.
И он весь оживился и загорелся, и лицо его дышало одушевлением, точно этот звонкий девичий голос напоил его силою и молодостью.
— Придут, — сказал он уверенно и радостно.
Его одушевление заражало и Милочку, — она улыбалась ласково и светло. Башаров хмурился и ворчал:
— Не понимаю, к чему это. Что за балаган!
Скоро из-за деревьев показались три девушки. Впереди шла Вера Карпунина, за нею Иглуша и Улитайка. На всех троих были надеты светленькие, чистые юбки и блузки. Их загорелые лица были очень веселы. Голые до локтя красивые руки казались сильными, как руки олимпийских богинь или русских фабричных работниц не из голодающих. Их босые ноги ступали легко и свободно; загорелые и запыленные, — и этот дышащий здоровьем загар резко, но все-таки очень мило оттенялся светлыми тонами юбок и блузок. В руках у каждой было по корзине, из тех, с которыми в деревнях ходят за грибами, а в городах — за хлебом, если он есть в лавках, а впрочем, и тогда, когда его в лавках не бывает. Вера шла уверенно и спокойно; она держалась очень прямо, как царица сказочной страны или как прирожденная русская крестьянка, одна из тех полевых Альдонс, в которых была влюблена суровая муза Некрасова. Ее сияющие бессмертной радостью глаза смотрели прямо на Горелова и на Милочку. Иглуша и Улитайка шептались, пугливо и любопытно озирались, иногда фыркали от сдержанного смеха, отвертывались, закрывались руками или прятались одна за другую. Видно было сразу, что они пришли сюда только потому, что их привела Вера. Не будь с ними Веры, они давно убежали бы, заслышав голос Горелова.
Пока девушки подходили, Николай и Шубников вернулись. Горелов знаком руки подозвал к себе Николая и тихо рассказывал ему что-то. Потом оба они залились хохотом, и громовые раскаты отцовского хохота сливались с резким ржанием Николая.
Девушки подошли совсем близко. Смех смутил их. Иглуша и Улитайка попятились. Вера нахмурилась, строго глянула на подруг и сказала тихим, густым, золотом звенящим голосом, строгая, как раскольничья начетчица или как весталка на форуме:
— Ничего, ничего, не бойтесь, девушки, не над нами хозяева смеются. Чего жметесь? Ведь мы не сами пришли, нас позвали.
Это было сказано так строго и внушительно, как лучше не могла бы сказать и сама гордая Марфа- Посадница Новгородская. Милочка опустила глаза, как будто к лицу ее коснулось торжественное веяние кадильно пылающего огня. Но сейчас же, как бы обрадованная чем-то, подняла на Веру влюбленные глаза, и первое, что она увидала, — синие васильки в загорелой Вериной руке, на сгибе которой висела тяжелая, полная грибов корзина.
Смех затих. Пронеслось краткое мгновение молчания. Вера стояла, прямая и гордая. Потом она степенно поклонилась всем, низко склоняя голову, но сохраняя при этом все тот же гордый и свободный вид. И сказала:
— Здравствуйте, господа! Ну вот, вы звали, мы пришли.
Иглуша и Улитайка вслед за нею торопливо поклонились, сдержанно смеясь, и видно было, что Верины слова сразу приободрили их. До того осмелели, что Иглуша даже сказала:
— Кликали зачем-то, вот мы и пришли.
Милочка быстро подошла к Вере, поцеловалась с нею, потом пожала руки Иглуше и Улитайке. Горелов во все глаза смотрел на Веру. Тяжелое вожделение уже начинало томить его. Слегка задыхающимся голосом он сказал:
— Ты, королева, подвинься-ка поближе. Как зовут-то тебя?
Вера подошла уверенными, быстрыми шагами и остановилась перед Гореловым. Горелов опустил глаза к ее ногам. Ему казалось, что лесной мох теплел под ее голыми ногами. Стало так тихо, что слышен был гудящий звук пролетающей пчелы. Иглуша и Улитайка, робея остаться одни, сделали вслед за Верою несколько нерешительных шагов. Вера сказала:
— Я — Вера Карпунина, с вашей фабрики работница.
— Знаю, знаю, — оживленно говорил Горелов. — Это как в песне поется: «Вашей милости крестьянка, отвечала ему я». Твою мать знаю, тебя ни разу не видел. Постой, постой, вспомнил, — в школе, на выпускном экзамене ты отличалась. Красавица, красавица выросла. Поди, красивее тебя на фабрике немного сыщется.
Улитайка высунулась из-за ее плеча и крикнула:
— Ни одной не найдется!
Но сейчас же смутилась и спряталась. Горелов не сводил глаз с Веры испрашивал:
— Ты что ж там, надо быть, писариха? На чашках розы малюешь?
— Что придется: цветы, фрукты, пестрых бабочек и пчел, Божьих работниц, — говорила Вера.
Видно было, что ее работа ей нравилась, она вспоминала ее с удовольствием, и самый звук ее голоса стал певучим и ласковым. Николай подошел к ней и, пожимая ее руку, сказал отцу:
— А ты бы посмотрел, папа, как она танцует! Прелесть, как хорошо! Не хуже любой сонохотской барышни.
— Что ж не танцевать! Не старуха, — спокойно отвечала Вера.
Горелов, беспокойно и суетливо двигаясь, ужаленный тайным желанием, говорил все тем же тревожным голосом:
— Ну что ж, пришли, так будьте гостьями. Милочка, угощай их ананасами.
И, вспомнив Милочкины разговоры об его теплицах и парниках, захохотал так громко, что эхо откликалось ему, словно кто-то озорной и веселый, не то в лесу, не то за Волгою, передразнивал фабриканта. Девушки пугливо озирались. Милочка, улыбаясь, принялась резать ананас. Меж тем Горелов расспрашивал девушек, как их зовут. Мудреные имена девушек позабавили его. Он спрашивал:
— Да как же вас поп-то крестил?
Оказалось, что крещеное имя Иглуши — Глафира, Улитайка окрещена Иулианою.
Заметив, что Милочка нарезала ломти ананаса и посыпала их сахаром, Горелов сказал девушкам:
— Ну, милые девушки, подходите, кушайте ананасы.
Башаров сердито ворчал. Это «кормление зверей» прямо-таки возмущало и раздражало. Он согласен был сливаться с народом на национальном празднике в Париже, или плясать с дебелою баварскою крестьянкою на Терезином лугу во время октоберфеста в Мюнхене, или целовать одетую в лохмотья и пахнущую морскою солью и рыбою девушку в Таормине, или пить кислое и терпкое вино в трактирчике на пыльной площади Эрнани, испанского городишка под Сан-Себастианом, — все это было в культурной Европе и потому для него было покрыто лаком почтения. Но эти босые девчонки казались ему слишком
