В отличие от многих бывших советских граждан, — продолжал Гитберг, — я хорошо переносил тамошний климат. Меня не заставляли, как других, немедленно изучить иврит. Намекали, что вскоре последует дальнейшее продвижение по службе. И все же я почувствовал, что если не покину Израиль, то способен наложить на себя руки. Ностальгия? Да, конечно. Тоска по сыну и жене? Безусловно. И все-таки первопричина в полнейшей невозможности приобщиться к чужому, вернее, к чуждому миру. Меня потрясло, что за несколько месяцев никто из семейных сослуживцев не попытался пригласить меня в гости. Да что там в гости! Никто ни разу по душам не беседовал со мной. Одни только чисто служебные разговоры. Нет, иногда сослуживцы оживлялись при мысли, что я могу заподозрить их в недостаточной приверженности израильским идеалам. И, стараясь перещеголять друг друга, наперебой сыпали шовинистическими изречениями… Я чувствовал, как моему одиночеству сочувствуют некоторые рабочие, как им хочется от меня узнать правдивые подробности советской жизни. Но они не могли повлиять на мертвящий порядок, раз и навсегда заведенный фирмой… Только в Израиле я понял, что всем своим существом привык к бесчисленным драгоценным чертам советской жизни, которые на чужбине оказались необходимыми как воздух. Без них жить я уже не смогу! Никогда! Когда я заявил своему начальству, что покидаю Израиль, один из них рассерженно крикнул мне, что я отравлен советским образом жизни. Что ж, по-своему он прав…
Не привожу многих других высказываний Гитберга, ибо они совпадают с теми, что мы прочитали в исповеди Рубинштейна.
Обратимся к чете бывших киевлян Бравштейнов. По израильским понятиям, это максимально благополучная семья олим: и муж и жена инженеры-строители.
Борис Бравштейн, молодой и перспективный руководитель проектного бюро, сын погибших на фронте участников Отечественной войны, уговорил жену уехать в Израиль. Уже впоследствии он понял, какую пагубную для него роль сыграло общение с гастролировавшими в Киеве тель-авивскими артистами и 'случайные' встречи с туристами из государства Израиль. Расписывая 'рай на земле предков', они внушили Бравштейну, что он обязан жить и работать в еврейской стране.
И Борис с женой оставляют в Киеве родственников и вместе с детьми уезжают из СССР. Два года провели они в Израиле. Работу молодые инженеры получили приличную. У них была и хорошая, по израильским понятиям, квартира. Но с каждым днем супруги все явственней ощущали, что совершена большая ошибка, да только не решались признаться в этом друг другу. Но однажды в один из выходных дней супруги откровенно объяснились и бесповоротно решили: ошибка не должна стать роковой, надо покинуть Израиль!
Что их натолкнуло на такое решение? Чтобы ответить на этот вопрос, я воспользуюсь высказываниями Бориса Бравштейна в беседе с венскими журналистами, исключив те, что совпадают с признаниями кандидата наук Рубинштейна и конструктора Гитберга.
— Разве пойдет в горло кусок, когда знаешь, что приехавший вместе с нами из Советского Союза немолодой рабочий превратился в безработного и питается впроголодь? Безработный! До приезда в Израиль это было для нас отвлеченное понятие.
Разве могли мы спокойно спать, когда нашу тяжелобольную знакомую не взяли в госпиталь: у обнищавшей женщины не было денег на оплату лечения. Но это еще не предел бесчеловечного отношения к больным. Мы с женой видели больных детей, вышвырнутых из госпиталя после того, как их родители просрочили уплату денег за лечение.
А могли мы безучастно наблюдать, как полицейские избивают инвалидов! Только за то, что они посмели протестовать против уменьшения размера пособий. А ведь инвалиды принадлежали к так называемым ватикам, коренным жителям Палестины, считающимися в Израиле привилегированными гражданами. Но так как они нищие и бессильные, их всячески третируют. Вот вам права человека по- израильски!
Вскоре жестокий уклад израильской жизни обрушился непосредственно на самих Бравштейнов. Их детей в школе отказались признать евреями и дали им кличку 'необрезанных'. Родители безуспешно обращались в различные мисрады, но им неизменно советовали подать прошение религиозным властям. Нетрудно представить, как встретили бы в раввинате мужа и жену, нарушивших обычаи святой веры. Детишкам же стало невмоготу посещать школу, их там высмеивали, травили. На своих ранцах и куртках они обнаруживали оскорбительные надписи. Счастливое детство, ничего не скажешь!
А тут еще Бравштейн с нескрываемой гордостью рассказал своим сослуживцам, что его брат в Киеве награжден орденом. Человек с израильским паспортом гордится таким братом? Кое-кто усмотрел в этом антиизраильские настроения. Последовали новые неприятности…
Думаю, перечисленного уже достаточно, чтобы понять, почему Борис Бравштейн заявил венским журналистам:
— Провести четыре месяца в Вене без постоянной работы, но в постоянном страхе перед провокациями сохнутовцев не очень-то сладко. Однако эти четыре месяца показались мне курортом в сравнении с двухгодичной каторгой в Израиле. А ведь я так туда рвался — должен честно сказать об этом…
Еще одна 'благополучная' чета: он, Федор Давидович Эдельбург, работал в Киеве ведущим технологом одного из научно-исследовательских институтов, она, Анна Борисовна Теплицкая, получила в СССР высшее театральное образование.
Трудно, конечно, теперь поверить им, что, уезжая в Израиль, они заранее решили для себя: это, мол, не навсегда. Вряд ли научный работник и режиссер художественной самодеятельности не понимали, что с советским гражданством нельзя нельзя играть в бирюльки.
И беседуя со мной, муж проявлял поразительную для научного работника то ли, извините, политическую тупость, то ли невероятный инфантилизм. С упорством чеховского 'интеллигентного бревна' он монотонно твердил: 'Я ведь на практике понял (понадобилась, видите ли, практика! — Ц.С.), что в Израиле мне места нет. Ну хорошо, допустим, я поступил нелогично, подмахнув заявление об отказе от советского гражданства. Но ведь тот самый майор милиции, которому я вручил свое неправильное заявление, может получить пять, десять, двадцать моих заявлений, что я согласен вновь стать советским гражданином.
'Согласен' — вот так формулировочка!
Я терпеливо разъяснял Федору Давидовичу, что вопрос о предоставлении советского гражданства решается согласно нашим законам Президиумом Верховного Совета СССР. Но мой собеседник, словно не слыша моих слов, продолжал жаловаться на 'черствых' работников советского консульства за то, что они в Австрии совершенно не заботятся о нем, 'ошибочно' вернувшим работникам киевской милиции свой советский паспорт 'за ненадобностью'.
'Но ведь о вас, — пустил в ход Эдельбург решающий довод, — если вас в Вене обидят, консульство позаботится!' Понимая, что слова до Федора Давидовича не доходят, я молча показал ему свой паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик.
Правда, жена Эдельбурга Анна Борисовна Теплицкая говорила со мной горестно и, думаю, более искренне:
— От одного сознания, что нам придется до конца дней своих жить в Израиле, мы с мужем сошли бы с ума. Мы попали как бы на другую планету, где жестокость и равнодушие к судьбам окружающих стали нормой поведения. Чтобы каждодневно не сталкиваться с этим, надо жить в башне, совершенно отгородившись от людей. А израильская пресса много шумит о коммуникабельности. Теперь мы готовы рвать на себе волосы: ведь настоящую коммуникабельность ощущали в Киеве, в любом советском городе, куда случалось выезжать!.. Элементы единства в Израиле можно было заметить только среди рабочих. Но в их среду нам проникнуть было трудно — это вызвало бы подозрение начальства: семья деятеля науки, семья привилегированных академаим контактирует с 'простыми' рабочими! Да, если в человеке сохранились человеческие чувства, он поступится любой зарплатой, любыми бытовыми удобствами, но не станет жить в обстановке наисовременнейшей безнравственности и наидревнейшего шовинизма. Мы с мужем могли бы привести десятки аргументов нашего решения бежать из Израиля. Но я выражу все тремя словами: страшный образ жизни!
Моя собеседница доказательно воспроизвела приметы свойственной израильскому обществу 'нехватки человечности', наличие которой в современном буржуазном мире признают сами западные философы. В Израиле — буржуазном государстве, формирующемся в лихорадочной обстановке
