экономии места, то втисните его в будущий фельетон, так как я ужасно беден фельетонным материалом. Счастливчик И. Грэк! Ему можно пройтись насчет Островского и других «общих» явлений*, а мне беда! — подавай непременно факты, и московские факты!
Если Вы оставили «Чад жизни» к следующему нумеру, то бросьте его. Пародия не удалась, да и раздумал я. Б. Маркевич обыкновенно плачет, когда читает неприятные для своей особы вещи, плачет и жалуется… Придется поссориться с некоторыми его почитателями и друзьями, как ни скрывайся за псевдонимом. А стоит ли из-за этакого пустяка заводить канитель? Вместо пародии я дам фельетонный куплетец* — это короче.
Пальмина давно не видел. Не слишком ли Вы жестоки к «Волне»* и не слишком ли много говорите Вы об этом грошовом журнальчике? Л<иодор> И<ванович> забыл, вероятно, что Кланга ругали мы в «Осколках» во все корки (я два раза ругал)*, не щадя живота его. Отчего бы не позволить ему хоть разик, хоть сдуру лягнуть «Осколки»? Л<иодор> И<ванович> поступил по- рыцарски, отказавшись работать в «Волне»; но не по-рыцарски поступил он*, напечатав в «Моск<овском> листке» письмо, в котором отказывается от сотрудничества в «Волне», не объясняя мотивов*. Публика чёрт знает что может подумать.
Лейкину Н. А., 12 или 13 февраля 1884*
69. Н. А. ЛЕЙКИНУ
12 или 13 февраля 1884 г. Москва.
Уважаемый Николай Александрович!
Прилагая при сем фельетон, рассказ и мелочишку*…не знаю, что писать после деепричастия, не подберу никак главного предложения, хоть и литератор. Сейчас только что поужинал, сел писать, разогнался и — стоп машина! А начинать снова письмо не хочется.
Во-первых, посылаю Вам московскую литературу в лице сочинений Алексея Журавлева*. Украл в типографии для Вас. Они напоминают те стихи, которые Вы читали мне и брату в Лоскутной гостинице, — маленькая, длинная в поперечнике книжка, сочиненная по поводу, кажется, коронации.
Потом, нельзя ли мой фельетон пускать без подписи?* Теперь уж все знают, что я Рувер. Пушкарев совсем разобиделся*, Мясницкий обидится… Все знакомы — хоть перо бросай! Пускайте без подписи, а я буду говорить, что я уже бросил фельетоны писать. Если же без подписи нельзя, то подпишите какую-нибудь букву (И. В., например). Если же перемена псевдонимов почему-либо отрицается Вами, то оставьте этот пункт без последствий.
Про Мясницкого не вычеркивайте*. Его пьеса в Москве составляет вопрос дня*. Про любителей тоже* — они составляют половину Москвы, и все прочтут.
Написал я рассказ*. Написал уже давно, но послать Вам не решаюсь. Уж больно велик для «Осколков»*. 300–350 строк. Рассказ вышел удачный, юмористический и сатирический. Действующие лица: мировой съезд, врачи… Клубничен отчасти, но не резко. Не посылаю Вам, боясь огорчить Вас длиною. Так как он мне удался, то я его никому не отдам из московских. Спрячу в чемодан. Паче чаяния, ежели понадобится Вам большой рассказ, если будет безматериалье или другая какая казнь египетская, то черкните строчку: я перепишу его начисто и пришлю.
«Кустодиевский» превосходен*. Горбуновский рассказ*, несмотря на незатейливую, давно уже заезженную тему, хорош — форма! Форма много значит…
«Путешествие в Китай»* недостойно «Осколков», а рисунки Богданова совсем швах*.
Был у Пальмина. Читал он мне письмо*, полученное им от книгопродавца Земского*. Я взял слово с Л<иодора> И<вановича>, что он пошлет Вам это письмо. Уж очень характерно! Оно оканчивается фразой: «Мерзко, братец!» Безграмотно и ругательно. А всё за то, что Л. И. прозу пишет!
P. S. В сказке я упоминаю про наш Воспитательный дом*. В нем ревизия*. Происходит нечто скандальное*. Подчиненным тошно от начальства — суть в этом. Попросите И. Грэка в одной из его мелочишек коснуться слегка, упомянуть… Большая злоба дня!*
Савельевой Е. И., 24 февраля 1884*
70. Е. И. САВЕЛЬЕВОЙ
24 февраля 1884 г. Москва.
Многоуважаемая Евгения Иасоновна!
Покорный Вашему
Ваш долговязый супруг, а мой друг Дмитрий Тимофеевич жив и здоров. Видел я его третьего дня (до обеда и вечером). Видел и раньше много раз. Верую также, что увижусь с ним завтра или послезавтра. Он здоров телесно, но не духовно. Настроение его духа, насколько я смыслю, нельзя назвать хорошим: опечален смертью матери, тоскует за Вами* и изо дня в день ждет того блаженного часа, когда обстоятельства позволят ему выбраться из Москвы. Тоска по матери с каждым днем делается всё меньше и меньше, что естественно и понятно: тяжелые обстоятельства сглаживают, стушевывают эту тоску. Ему и тосковать-то некогда. Обстоятельства, одно другого хуже, враждебнее и, что хуже всего, неожиданнее, громоздятся, как льдины весной, теснят Митю и не пускают его к Вам. Он геройски борется с ними и даже редко жалуется. Приходится прочитывать всё на его вытянутой физиономии. В чем дело — он сам расскажет Вам. Описывать же я не стану: длинно, да и подробностей не знаю. Скажу только, что самое тяжелое прошло… Остались одни только финансовые дела. Покончив с финансами, он немедленно покатит к Вам.
Но никакие финансы, никакие обстоятельства не терзают его так, как разлука с Вами. Он говорит только о Вас, думает только о поездке к Вам. Будь Вы около него, мне кажется, он претерпел бы наполовину менее терзаний, чем претерпевал их в последний месяц. Судьба очень глупо сострила, поставив между Вами тысячеверстное расстояние. Вообще судьба держит себя мерзко по отношению к Вашему мужу, и он умно делает, что держит себя героем. Я уважаю в нем эту выносливость. Скоро он даст Вам ответ на все Ваши письма. Едет он завтра или послезавтра. Лишнего дня он не просидит в Москве — за это ручаюсь головой. Такой нервной, впечатлительной натуре, как он, трудно усидеть в Москве даже лишний час, в особенности же, если эта натура женатая…
