откинулся к стенке, равнодушно прикрыл глаза.
Лешка всегда завидовал в этом Зуйкину: он никогда не злился слишком открыто, не выходил из себя, пугающе не трясся, как некоторые, не брал на «понял». Но в этом его молчаливом спокойствии угроза чувствовалась еще сильнее. Она, невидимая и скрытая до поры до времени, казалось, растет там, внутри, ширится, и неведомо еще, как и чем обернется.
Зуйкин молчал недолго. Разлепил глаза и сказал тихо, не повернув головы:
— С Наташенькой, значит, гулял? Ну-ну, давай жми. Может, что-нибудь отколется.
Такого Лешка никак не мог предвидеть. Откуда он знает Наташу? Ведь о ней между ними никогда и речи не было.
— Ты о чем это? — унимая волнение, спросил Лешка.
— О том самом… До тебя, мальчишечка, у нее знаешь сколько перебывало? Нет, не знаешь. Огольцы — ах! Возьмут — не выпустят… И Владик, значит, тебя не просветил? Жаль…
Подлый был удар — ниже пояса. Как от настоящего, физического, Лешка задохнулся на момент. Потом вскочил, вцепился в Борькины плечи.
— Ты… ты… гад! Да знаешь, за это… — И, чувствуя, что сейчас у всех на виду ударит Зуйкина, ударит первым, — а тому только этого и надо, — повернулся круто и бросился к трапу.
Масленщик откинул крышку и стал шуровать длинной кочергой в топке газогенераторной установки. Густыми клубами повалил еду-чий, с прозеленью дым. Паренек круто воротил лицо и отплевывался. Потом поднял ящик с березовыми чурбашками и ловко опрокинул его над топкой.
Лешка нагнулся, подобрал один чурбашек, ковырнул ногтем крепкую, как сухарь, корку луба. Древесина была мертвой, но на него сразу повеяло парной прелью разогретой на солнце березовой коры, шибануло квасным духом сырого опила. Перед глазами закружились желтоватые спилы с чуть проглядывающими годовыми кольцами. Лешка машинально потер шрам на большом пальце левой руки. Палец как палец, только чуть заострен к концу, словно-стесан, и ноготь поуже. Отметина на всю жизнь.
В то лето Лешка по-настоящему начал работать. Несмотря на малолетство, он мог бы устроиться в ремонтные мастерские затона. Парень рослый, крепкий. Его могли взять даже матросом на какой-нибудь пароходик, а уж на землечерпалку — и подавно. Взяли бы, потому что хорошо знали его отца. Тот тоже ушел на реку с малых лет, начинал когда-то кочегаром и стал механиком землечерпалки… Но Лешке нельзя было надолго покидать дом. Некому досмотреть за маленьким братом, а на Ленку, сестру-второклассницу, надежда была еще плохая. Кроме того, надо помогать матери между делом заготовлять на зиму корм для козы Манефы. Да и саму ее выводить по утрам на выпас, а потом встречать с выгона. Вот почему Лешка оказался на заготовке чурки для газогенераторных двигателей.
Там работали женщины да пацаны. Пилили вручную березовые кряжи, скатывали кругляши в груды, а потом тяжелыми ножами-секачами кололи их на мелкие чурбашки. Когда поднатореешь в этом — дело нехитрое; левой рукой знай придерживай березовый круг на массивной колоде, а правой резкими взмахами откалывай чурки нужного размера. После у Лешки все так ловко и выходило, а вначале он чуть не отхватил себе палец…
Со временем ему понравилась работа на плотбище. Понравилась еще и тем, что была не постоянная. То нет нужного лесу, то много накопилось неразобранной чурки. К тому же по уговору с напарником можно было при случае выйти пораньше, попозже уйти, а на другой день не выходить вообще. Работа сдельная, десятник замеряет выработку у каждой пары в отдельности — кому какое дело, когда ты вкалываешь.
Лешка одно время даже приспособился и козу Манефу водить с собой — это когда поселковое стадо оставалось без пастуха. Вокруг штабелей и груд опила росла нетронутая трава. Лешка привязывал козу на длинную веревку к колышку, и она как миленькая ходила по кругу или лежала в тени вороха бревен.
Конечно, до такого додумался не сам Лешка, его заставила мать. И по первости ее затея принесла ему немало горьких минут. Уж посмеялись над ним огольцы, отвели душу. Даже дурацкую частушку в ход пустили про то, какая у него коза, как он на ней дрова возил и каким манером тормозил. Лешка парень не заводной, сам понимал; поневоле начнешь смеяться, глядя, как он тащит через весь поселок норовистую Манефу. Правда, ребята посгальничали день-другой да и перестали. А Лешка к тому же получил полезный наглядный урок: не надо бояться насмешек, особенно незлобивых — если на них все время оглядываться, никогда не сделаешь в жизни ничего путного.
В то же последнее военное лето Лешка стал ездить в яхт-клуб. Он сиротливо голубел облупленной краской среди причаленных плотов и старинных потемневших складов. Ввел его туда Владька, лучший парень из всех, кого знал Лешка.
Он появился у них в классе в разгар учебной четверти, броско подтянутый и независимый. Но в то же время простой, без вызова. Первым заговорил с ребятами, стал расспрашивать, какой у них военрук, как ведет физкультуру. Он сам, оказывается, в городе занимался немного боксом, неплохо крутит слалом. Вот привезет специальные лыжи и может поучить ребят, если есть желающие… В довершение ко всему выяснилось, что он родственник их любимой учительницы, старенькой Юлии Владимировны. Конечно же, с этого дня все внимание класса было отдано Владьке.
Юлия Владимировна жила по соседству с Лешкиным домом, и мальчишки стали часто бывать друг у друга. О прошлой своей жизни Владька рассказывал мало. Если его начинали расспрашивать, обычно отмалчивался да отшучивался. Однажды Лешка увидал в комнате Юлии Владимировны на комоде необычную фотографию. Она была наклеена на плотный глянцевитый картон с замысловатыми иероглифами над нижним обрезом. На снимке сидели красивая женщина с высоко взбитой прической, в платье с широкими рукавами и с распахнутым веером в руке, молодой усатый мужчина в полосатом пиджаке, при галстуке и между ними — мальчишка лет четырех в матросском костюмчике, в берете с помпончиком.
— Кто это? — заинтересовался Лешка и хотел взять фотографию в руки.
Но Владька опередил его, засмеялся:
— Не узнаешь? Вглядись получше… Это же я с отцом и матерью. Вон тут на обороте указано: Токио, тысяча девятьсот тридцать третий год. Отец был помощником военного атташе в Японии.
— А где он сейчас?
— Погиб… Давно уже.
— Как погиб? — Лешкино любопытство разыгрывалось. За всем этим брезжило что-то необыкновенное. Вот сейчас ему расскажут все!
А Владька помрачнел, лицо посуровело.
— Как? Как люди погибают! Не знаешь еще? Узнаешь… — Он поставил фотографию и пошел из комнаты. Лешка понял: ни о чем больше спрашивать нельзя. И так он залез куда его не просили.
После Владька сам рассказал, что мать у него тоже умерла. Его взял к себе дядя, брат матери. Он теперь и фамилию новую носит. А Юлия Владимировна — родственница по отцу. Дядя, опытный инженер, год назад откомандирован в Казахстан налаживать производство на оборонном заводе. Без него у Владьки начались в семье всякие трения-недоразумения, и он перебрался к тете Юле…
Владька так же внезапно исчез из поселка в начале следующего учебного года. Из ребят только один Лешка знал, что в город вернулся дядя и настоял на его возвращении.
Снова друзья увиделись лишь весной. Владька опять всех удивил. Ходил по улицам поселка в морской форме при голубых погончиках. Он теперь, видите ли, воспитанник музыкального взвода в авиационном училище. Из скупого рассказа Лешка понял, что немалую роль в этом сыграл давнишний друг Владькиного отца. Лешка особо не вдавался в сложности и тонкости жизни своего приятеля, не задумывался над тем, чем вызваны всяческие повороты в его судьбе. Он просто тихо завидовал ему, живущему так необычно, и открыто выказывал Владьке свою преданность.
В тот наезд к тете Юле он и пригласил Лешку в яхт-клуб, начавший оживать после нескольких лет захирения. Владька там уже стал своим человеком.
Как только начались экзамены, Лешка зачастил в город. Учился он ровно, поэтому усиленной подготовки не требовалось. Потом дней десять он вообще был полностью свободен и даже несколько раз с согласия матери ночевал у своего дружка. За это время они с помощью малолетних Владькиных обожателей отремонтировали выделенный им швертбот, долго пролежавший на берегу, казалось, совсем дряхлый, непригодный к плаваниям.
