что происходило у вас перед войной, что происходит сейчас. Кто ты, откуда, кем был до того, как пошел работать на Даш-Арасы´. Уверен ли в том, что германские агенты действительно убили твоего брата Казанфара? Постарайся говорить подробнее.
— Якши, арбаб, я постараюсь.
— Не называй меня хозяином. У нас хозяев и слуг нет.
— Якши, Кара-Куш...
Клычхан на секунду задумался, выбирая, с чего начать. Ястребилов и Кайманов приготовились слушать. Якова насторожило то, что на ладонях у Клычхана после месяца каменных работ не было мозолей. Уж кто-кто, а он-то знал, что значит долбить горы...
— Было нас четыре брата, — сказал Клычхан. — Имели землю. Жили хорошо. Я и Казанфар, да будет его путь усеян розами в благоуханных садах аллаха, стали торговать. Люди уважали. Но двенадцать лет назад всемилостивейший наш правитель, да сгорел бы он сам и сгорел бы его отец, сказал: «Германский кайзер — мой лучший друг». Этот черный день до дна иссушил светлый арык нашей жизни. Торговля сначала сжалась, как сжимаются листья под ветром пустыни, а потом иссякла совсем, как иссякает родник в летний зной. На всех нас посыпались несчастья, ибо, как сказал мудрец, в сломанную дверь все камни летят...
Кайманов и Ястребилов молча слушали. Сулейманов негромко переводил, Остапчук записывал. Клычхан, глядя прямо перед собой, продолжал:
— Перед войной у шаха не стало валюты: алчный всегда в нужде. Заключил он с Гитлером договор товары на товары менять. Германские Загар-Раш, да не наполнятся родники моих глаз видом этих гиен, всех нас за горло взяли. Нефть и хлопок, рис и джегуру, урюк и миндаль, сабзу и бидану[5] стали вагонами и кораблями к себе отправлять. Нам старые свои товары по двойной цене сбывать.
— Есть у меня в нашем парламенте — Меджлисе — друг, большой человек, — продолжал Клычхан. — Он сказал: Загар-Раш вывезли от нас товаров на триста девяносто миллионов риалов, а ввезли только на сто шестьдесят. Дефицит — двести тридцать миллионов риалов. Чем отдают долги? Везут к нам то, что у них нигде больше не берут. Перед войной во все фирмы понасажали своих советников, чтоб им не видеть собственных детей. Аэродромы строят, дороги строят, город наци — Назибад строят, Браунес Хауз — коричневый дом — в Тегеране строят. На аэродромах самолетов — как саранчи в год змеи. Под дорогами и мостами — мины. Кто за все это платит? Наши люди платят, те, что за товарами к нам ходили. Теперь они к немцам ходят! Народ стал бедный, как суслик-песчанка в засуху. Купцы разорились...
Капитан Ястребилов, внимательно слушавший переводчика, прервал Клычхана:
— Вы назвали сумму задолженности Германии вашей стране. Откуда она вам известна?
— Я уже сказал, арбаб, — с достоинством ответил Клычхан, — у меня есть друг в Меджлисе, он мне сам говорил.
— Послушайте, Клычхан, — сказал Ястребилов, — я внимательно следил за вашим рассказом и думаю, что говорите вы совсем не то, что нужно. Что вы нам морочите голову вашим братом? При чем тут какие-то Загар-Раш, экономические проблемы? Речь идет о вас. Вы нарушили границу, находитесь в советской пограничной комендатуре. Прежде всего вы должны сказать, кто вас послал, с кем вы связаны, к кому шли на явку, с какой целью? Отвечайте по существу и не тяните время. Чем откровеннее все расскажете, тем для вас будет лучше.
— Я пришел предупредить, — все еще спокойно, с достоинством ответил Клычхан. — Загар-Раш минировали мост к щель Даш-Арасы´. Всех, кто там работал, солдаты забрали. Людей надо спасать. У вас там, где солнце уходит, началась война. Если вы не успеете, она начнется здесь, где солнце над головой.
— Все это очень интересно слушать, — сказал Ястребилов. — Но я еще раз задаю вам прямой вопрос: кто вас послал, к кому вы шли, где явка?
Лицо Клычхана потемнело. Из-за отворота халата он достал сложенную узкой полоской газету.
— У тебя два красных кирпича на воротнике, — сказал он Ястребилову. — Наверное, ты большой начальник. Но большой начальник еще не значит — большой мудрец. Я сам вышел к геок-папак[6]! Я пришел к Ёшке Кара-Кушу!
— Вы пришли не к Ёшке в гости, а в советскую комендатуру. С вами разговаривает комендант. Потрудитесь отвечать точно на заданные вопросы, — оборвал его Ястребилов.
Клычхан быстрым движением развернул перед Ястребиловым газету, ткнул пальцем в то место, где рядом с названием «Иране Бастан»[7] черным жирным пауком распласталась свастика.
— Смотри сюда, начальник! — сказал он. — Их каракурты уже на всех наших газетах, как пауки по углам, сидят, каждого, кто читает, ядовитым словом жалят! К вам они через вот эту границу на танках и пушках поползут, пулями и снарядами будут жалить! Я об этом пришел сказать вашим геок-папак!
— Похвальное стремление, — иронически заметил Ястребилов. — Но это еще не дает вам право оскорблять коменданта!
Сулейманов перевел, а Яков подумал: «На западе эти кара-курты уже поползли к нам на танках и пушках, да еще как...» Пока что он не вмешивался в разговор, хотя прямолинейность Ястребилова ему явно не нравилась. Это, видимо, тонко уловил Клычхан:
— Не я тебя оскорбил, а ты меня оскорбил! — обращаясь к Ястребилову, воскликнул он в гневе. — Смотри, Кара-Куш молчит и слушает — умный человек! А ты перебиваешь! С ним буду говорить! С тобой не хочу!
Сулейманов, начавший было переводить, запнулся. Кайманов сделал ему знак повременить:
— Невежливо ты разговариваешь, Клычхан, — сказал он по-курдски. — Пришел в гости, а ругаешься...
— Он сам меня обругал!
— Что он говорит, почему вы не переводите? — спросил Ястребилов.
— Говорит, что ваши подозрения не обоснованы.
— А какое ваше мнение на этот счет?
— До войны у нас работал следователь Сарматский, — ответил Яков. — У него был девиз: «Поверим и проверим». Золотое правило в нашем деле.
Ястребилов недовольно хмыкнул, а Яков подумал: «Не-ет, товарищ комендант, с этим народом хитрей надо. Лобовой атакой златоуста Клычхана не возьмешь».
Пока что он не знал, как устранить неловкость. Выручил дежурный Белоусов, снова появившийся на пороге. От его бравого вида не осталось и следа: гимнастерка топорщилась, пряжка ремня съехала набок.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшему лейтенанту Кайманову! — выпалил он и, получив разрешение, доложил: — Товарищ старший лейтенант, эта старая ведьма, только я ей про козла сказал, штурмом на меня пошла. Требует вас, атакует комендатуру.
— Заправьте гимнастерку, — сказал Яков. — Идите и с уважением встречайте Сюргуль. Остапчук и Оразгельдыев, — продолжал он, — проводите нашего гостя во двор. Выйди, Клычхан, — добавил он по- курдски, — подыши воздухом, пока не жарко. Вы не возражаете, товарищ капитан?
Ястребилов молча кивнул, проводил взглядом выходившего Клычхана, вопросительно посмотрел на Кайманова. Когда все вышли, Яков сказал:
— Я хотел бы без свидетелей объяснить вам некоторые обстоятельства.
— Слушаю вас.
Кайманову с первого дня очень не по нутру пришелся официальный тон нового коменданта. Со вздохом вспомнил Яков начальника этой же комендатуры Федора Карачуна, уехавшего на фронт. Тот никогда не говорил казенно.
— Наша соседка Сюргуль тоже ведь оттуда, — сказал Яков. — В свое время так же, как и Клычхан, пришла к нам с той стороны. Пока за нею ничего не замечалось, но вот сегодняшний козлиный концерт...
— Вы что-нибудь подозреваете?
— Давайте посмотрим, как они будут вести себя при встрече, и... не надо сразу брать Клычхана за
