— Та и я кажу: аулив, — охотно согласился Вареня´. — Ну так шо ж мени було робыть? Га? А, думаю, хай будэ, як воны хочуть! Докы ж неженатым ходыть?
— Кто они? — спросил Самохин. — Нам со старшим лейтенантом тоже хотелось бы знать, кто тут у вас воду мутит.
— Я ж казав: цилых тры хутора, чи то аулив. Хиба ж усих позапоминаешь?
— Не хотите говорить, не надо, — сказал Самохин. — А за то, что мусульманство приняли, придется отвечать перед комсомольской организацией.
— Все одно отвечать, — отозвался Вареня´. — Так хочь женатым. Уси хлопци з жинками живуть, а я шо? У бога теля зъив, чи шо?
— У какого бога, Вареня´? У аллаха, что ли?
— Та, мабудь, зараз так. У аллаха... А зироньку мою Юлдуз я ж так люблю, так люблю, товарищ старший лейтенант, шо хай мэнэ хочь на кусочки порижуть, тике шоб, коли ризать будуть, вона на менэ своими чудовыми очамы дывылась...
В комнату вернулась Юлдуз, выставила роскошное по военному времени угощение: коурму, шурпу, жареную баранину на ребрышках и даже плов.
Посередине салфетки построились хороводом белые фарфоровые чайники с геок-чаем. Как завершение архитектурного ансамбля в центре появилась пол-литровая бутылка с прозрачной жидкостью.
Занавеска на входной двери откинулась, в комнату вошла еще одна женщина. Самохин узнал дочь Хейдара Дурсун. Вела она себя как-то странно, выглядела необычно. От угрюмоватого, испуганного выражения лица не осталось и следа. В нарядной, расшитой узорами темно-красной одежде, в тонком газовом шарфе, изящных чарыках, с насурмленными бровями, лицом, отбеленным каким-то тайным средством, Дурсун выглядела красавицей.
Приветливо улыбаясь, она поманила Андрея жестами, приглашая, очевидно, выйти в соседнюю комнату, повторяя при этом: «Бярикель, лечельник, бярикель», что означало — «Иди сюда, начальник, иди»...
Кайманов, взглянув на Андрея, ухмыльнулся:
— Ай да замполит, — вполголоса сказал он. — На твоем месте я бы тоже овечек не брал...
Андрей с досадой отмахнулся:
— Тебе все смешно...
— Какой там смех: зовут-то тебя, а не меня...
— Бярикель, лечельник, — явно недоумевая, повторила Дурсун. Пожав плечами, она отступила назад, выпустив из рук занавеску. Самохин перевел дух. Но как-то надо было выходить из положения. Видно, день чрезвычайных происшествий еще не закончился. Из соседней комнаты донесся голос старшины Галиева:
— Товарищ старший лейтенант Кайманов, вас просит к телефону полковник Артамонов!
Тут же Андрей услышал быстрый разговор, очевидно, по-туркменски (доносились возбужденные голоса старшины и Дурсун), затем — истошный женский крик.
Вслед за Каймановым Андрей выскочил в соседнюю комнату, увидел растерянное лицо Галиева, в гимнастерку которого двумя руками вцепилась Дурсун. С новым истошным воплем она рванула воротник старшины так сильно, что пуговицы горохом разлетелись во все стороны, а сам Галиев едва удержался, чтобы не упасть.
Со двора, что-то гомоня и выкрикивая, ввалилась в комнату толпа гостей, собравшихся, видимо, по случаю прихода пограничников.
Отскочив от Галиева, показывая на открытой ладони пуговицу с его гимнастерки, Дурсун продолжала кричать что-то такое, что вызывало глухой гнев у окружающих.
Она поворачивалась во все стороны, поднося чуть ли не к носу каждого вещественное доказательство — оторванную пуговицу, явно разжигая и без того накалившиеся страсти.
Андрей видел, как потемнело лицо Кайманова, но Яков пока не вмешивался, видимо что-то обдумывая.
Неподалеку от двери круг гостей расступился, в центре круга оказался чернобородый старик в тюбетейке и халате. Усевшись по-восточному прямо на ковер, он вытащил из-за отворота халата карандаш и лист бумаги из ученической тетради, положил его на услужливо поданную кем-то дощечку, отчетливо сказал по-русски:
— Сейчас будем писать протокол.
Опять поднялся шум. Андрей, остро наблюдая происходящее, уловил, что особенно стараются человек десять гостей, подступая к Галиеву с обвинениями и угрозами.
Юлдуз, нарушая обычай не спорить с мужчинами, тем более с гостями, яростно возражала им. Ее во весь голос звал из соседней комнаты приподнявшийся на своем ложе Вареня´, требуя объяснить, в чем причина шума.
— Спокойно, Амир, спокойно. Постарайся не дать себя спровоцировать, — вполголоса проговорил Кайманов. — Надо вызвать представителя власти, — громко заявил он. — Где башлык колхоза Алла Назар? Где председатель аулсовета? Как же вы пишете протокол, когда некому на нем печать поставить?
Кто-то моментально сбегал за Алла Назаром, тот, удивленный таким столпотворением, вошел, приветливо поздоровался с Каймановым и Самохиным, еще больше удивился, увидев на старшине гимнастерку без пуговиц, попросил объяснить, в чем дело.
— Вот эти уважаемые граждане утверждают, что старшина Галиев приставал к Дурсун, дочери Хейдара, — сказал Яков.
— Она на помощь звала, — послышался высокий голос писаря, уже закончившего писать протокол.
— Хорошо. Пусть подпишутся все, кто здесь есть, — сказал Кайманов. — А ты, Алла Назар, постарайся запомнить каждого, — добавил он. — Тебя, Дурсун-ханум, прошу к нам в комендатуру. Нам ведь тоже надо спокойно разобраться, что тут произошло.
Юлдуз с открытым лицом решительно вышла вперед, окинула всех гневным взглядом, сказала, обращаясь к Самохину:
— Я тоже с нею пойду, лечельник! — отыскала глазами в толпе мать, добавила: — Вместе пойдем!
...Допрос длился всего несколько минут. Красный, расшитый узорами платок закрывал нижнюю часть лица Дурсун. Черные глаза ее из-под темно-красной накидки в упор смотрели на Галиева; В глазах Дурсун жила такая фанатическая ненависть к старшине, что даже Андрею стало не по себе. «О взаимопонимании не может быть и речи, — подумал он. — Тем лучше, как сказал Яков, то, что Дурсун доверяет замполиту Самохину и ненавидит старшину Галиева — весьма кстати. Но еще неизвестно, как обернутся эти симпатии-антипатии».
Пока Самохин не вмешивался в разговор и только слушал, как вел беседу с женщинами старший лейтенант Кайманов. Первой Яков допрашивал тещу Варени´ — мать Юлдуз.
— Можешь ты подтвердить, что этот начальник словом или действием оскорбил Дурсун?
— Ай, ничего я не могу сказать, ничего не видела, в другой хонье была...
— Но если ты врешь, а за неправду аллах накажет? Как тогда? Будешь себя ругать: «Зачем рот опоганила ложью»? Болеть начнешь? В семье кто-нибудь умрет?
— Что ты пристал ко мне? Не видела я никого, ничего не могу сказать...
— Я могу. Я видела, — вмешалась Юлдуз. — Дурсун все врет. Она сама схватила старшину за рубашку.
— Теперь что скажешь, Дурсун-ханум? — спросил Яков. — Теперь ты должна сказать, кто тебя научил, кто собрал людей, кто придумал писать протокол?
— Ничего я вам не скажу! Никто меня не учил! Он на меня напал! Наши мужчины правильно написали протокол. Надо его прокурору послать!
— Ну что ж...
Кайманов замолчал, обдумывая ответ, затем сказал:
— Что ж, дорогая Дурсун, придется тебе у нас отдохнуть, пока не расскажешь все, как было. Отец у
