ждем, когда на плесе «Пурга» покажется. Был тогда на этом плотоводе первый штурман. Мужик неплохой, вдовец ее лет. Как только «Пурга» вверх пробежала — все, у нас полное потепление внутреннего климата. Капитолина расцветает, чуть песни не поет. Ясное дело — через несколько дней «Пурга» пойдет вниз с плотом. Михалыч, штурман этот, загодя наперед выезжал на лодке и у нас своего буксира дожидался. Капитолина — смущалась, конечно, немного — прямо объявляла утром на разнарядке: «По-моему, всем ясно, что в поле сегодня не еду, остаюсь дома». Вот какая она! И хоть бы раз кто из ребят отпустил какую шуточку. Свои же морду б набили. А ведь говоруны — хлебом не корми… А с Михалычем у них так ничего и не заладилось. Мужик он надежный, но, заметно было, зашибал крепко и под этим делам любил покуражиться, высоко ставил себя. А наша Капитолина непривычна к этому. Она сама вся состоит из самостоятельности…
Над опушенным зеленью ивняком заклубился зыбкий туман. Он выполз на воду, растекся по ней. Понизу туман был плотный, отливал синим. Выше, в просветах меж кустов, — голубым. В гуще ивняка, в самом лозняке, казался зеленоватым. А под крутояром, в ногах у подмытых березок, светился сиреневыми переливами.
Вечернее небо стылое, цвета бутылочного стекла. Звезды прорезались колючими искорками. Но вся эта блеклая стынь вносила успокоение, подчеркивала тишину и умиротворение вокруг, а не вызывала, как чаще бывает, непонятной тревоги и сторожкого ожидания.
Виктор захлопнул окно и хотел включить свет. Но в перегородку негромко стукнули. Ну что ж, надо идти. Жаль, с пустыми руками. Весь чемодан перебрал — ничего подходящего. Придется как-нибудь потом, при первом удобном случае…
Стол был выдвинут на середину каюты. В центре его под льняным простеньким полотенцем исходил парным духом рыбный пирог. Запах сочной, запеченной в тесте рыбы Виктор никогда и ни с чем не спутал бы — любимая в их семье праздничная стряпня. Ближе к хозяйке, почти скрывая ее, высилась в трехлитровой банке Охапка весенних цветов — медуницы. Букеты стояли и на тумбочке, и на подоконниках. Это уж девчата, Райхана с Асией, постарались.
Виктору досталось место рядом с начальницей, Венька и Люба сели поближе друг к другу.
— Посмелее, посмелее! — подбадривала Виктора Капитолина Тихоновна, а сама в это время по- крестьянски вскрывала пирог, ловко подрезая по всей кромке верхнюю, политую маслом поджаристую корку. — Вы у нас недавно, все вам в новинку. Не удивляйтесь, что мы так вот собрались. Всех за стол не усадишь, да и непорядок это — всем-то. Выборочно — одни обиды. А так — скромный ужин технического персонала. Хотя, в общем-то, на партии все свои, по второму, по третьему сезону — уж привыкли. Да и понимают: сегодня мой день, одним годом в запасе стало меньше.
На правах старожила и старшего по должности Венька уже разлил вино и теперь нетерпеливо крутил рюмку за точеную ножку.
— Капитолина Тихоновна… — выждав момент, торжественно начал он и продолжал в том же духе, отбивая ритм во фразах легкими полупоклонами в сторону начальницы.
Дальше все пошло своим чередом…
— Что ж ты, Веня, так: «Капитолина Тихоновна», — заговорила вдруг начальница и с лукавой улыбкой посмотрела почему-то на Виктора. — Ты бы попроще… Как это вы меня: «Ох, уж эта Капитолина!» или поласковей: «Ну, это ж мама Капа!»
— Капитолина Тихоновна; — протянул укоризненно Венька, разводя руками, — меньше надо подслушивать.
— Вениамин Петрович, — в тон ему ответила начальница, — тише надо разговаривать.
— Ну, что ж, за маму Капу — так за маму Капу! — осмелел Виктор и поднялся за столом. Люба восторженно хлопнула в ладоши и полезла к маме Капе целоваться.
Виктор привык видеть Любу одетой по-рабочему: в выгоревшем джинсовом костюме — брюках с заклепками и куртке с погончиками. А сегодня чертежница принарядилась. Короткая грубошерстная юбка в темно-серую елочку обнажила ладные коленки. Белая кофточка схвачена эмалевой брошкой. Каштановая коса казалась еще тяжелее и гуще, при движении роилась искорками и, казалось, даже потрескивала. Обычно неулыбчивое лицо Любы светилось радостью, отчего она сразу стала миловиднее и привлекательней!
Венька перехватил пристальный взгляд Виктора, потянулся к своему транзисторному радиоприемнику. Нарочито неторопливо стал крутить ручку настройки, нащупывая подходящую танцевальную мелодию. Капитолина Тихоновна повернулась к тумбочке у изголовья кровати, проговорила со вздохом:
— Вот так вот, Васенька. Старше тебя ребята, а меня уж мамой зовут.
В словах ее, пожалуй, не было ни боли, ни печали, лишь отголоском некогда переболевшего звучала ровная грусть.
На тумбочке в простенькой рамке под стеклом стояла фотография. На ней испуганно застыл глазастый, застенчивый парень. Ворот великоватой рубашки неумело затянут неровным узлом галстука. Парню было явно неловко в этой тесноте, и он, вытянув тонкую шею, словно хотел освободиться.
Сам не зная почему, как будто, кто толкнул его со стороны, Витька встал, нагнулся к Тихоновне:
— Разрешите?
Начальница улыбнулась какой-то виноватой, вымученной улыбкой и поднялась ему навстречу.
После танца она потерянно махнула рукой:
— А ну вас с этими современными! С моими габаритами только их и танцевать. — Стала поправлять уложенные узлом на затылке волосы. — Сейчас мы другую музыку достанем. Сходи-ка, Вениамин.
Венька принес из красного уголка радиолу. Капитолина Тихоновна достала из шкафчика стопку старых пластинок, переложенных остатками обветшалых пакетов. Выбрала одну и поставила на диск проигрывателя. Радиола чуть слышно вздохнула, засипела и начала с хрипотцой:
Витька был слишком молод, чтоб слышать эту песню в пору ее появления и популярности. Он знал о тех годах лишь понаслышке, по книгам и кинофильмам. Но в этой песне из прошлого — в самих ее словах, в мелодии, даже в манере исполнения, в голосе певца — было что-то такое… Виктор неожиданно ощутил тот, может никогда не существовавший, вечер. Нет, не увидел, не представил, а именно ощутил. Пустоту и холод маленького клубного зала. Дымный свет керосиновых ламп. Патефон на столе посреди сцены. И молоденького лейтенанта с не то удивленными, не то испуганными глазами и тонкой шеей, выступающей из жесткого воротника шинели, перетянутой новенькой портупеей.
Люба и Венька, видно, тоже что-то почувствовали. Они не торопились танцевать, стояли поодаль, по разным углам каюты, примолкшие и отрешенные.
Закончилась песня, умолк голос. Игла скользила по последним бороздкам на пластинке. Простуженно шептала радиола, словно силясь сказать еще что-то. Судорожно всхлипнула, припала к кровати Капитолина Тихоновна. Но тут же выпрямилась, повела головой, заговорила с чуть уловимым вызовом:
— Всегда у нас так: слышно, как песни поем, не слышно, как воем. А я вот вспомнила не войну, а сорок шестой, когда совсем еще девчонкой стала начальником партии. Одни бабы со мной, не считая старика шкипера да моего годовалого Бориски. Чуть свет — на промеры. Наломаются мои работницы на гребях, набегаются со створными вешками по берегу. Кончим пораньше и опять в лес — за подножным кормом… Начальник как-то приехал, а мы из лесу с ведрами, с корзинами. «Под суд пойдешь! — кричит. — Так тебя разэтак! Ответственное задание срываешь…» А мы в тот месяц почти полтора плана сделали. Наработаемся, бывало, наревемся и песен напоемся с горя…
Ночью пал на реку ветер. Он гнал мелкую волну, раскачивал брандвахту, шуршал в прошлогодней жесткой осоке, шелестел в близких кустах. А Виктору в полусне казалось, что все еще крутится с шипением старая пластинка и хрипловатый голос поет приглушенно:
3
Перекат за перекатом — изыскатели постепенно спускались вниз. «Кречет» прибуксировал их в устье Щучьей воложки, в центр очередного участка, который нужно было тщательно промерить. В первый же
