Работа у них в неотложке – не приведи господи! Самоотверженная, тяжкая, на грани служения. В чём-то врачи «Скорой» сродни апостолам, с той только разницей, что почёт к ним отчего-то меньший. Не только лекари они, а ещё и психологи, переговорщики, специалисты по разрешению конфликтов, грузчики… Чёрт его знает, куда на сей раз занесёт – в бытовуху или в криминал, на носовое кровотечение в элитную школу или на трепанацию черепа в загаженную подворотню. И чем ещё кроме своих непосредственных обязанностей придётся заниматься – уговорами, фиксацией в пространстве или переноской тяжестей. Ладно, если мебели. «Буфетик, мальчики, не передвинете?.. Ой, что-то он тут не очень хорошо смотрится. Давайте-ка обратно его, в коридор!» Как откажешь одинокой старушке? Всё-таки мужчины.
Но и самых мужчинских мужчин можно достать. Стоит только сильно постараться.
Особенно славящийся этой специализацией – доставанием – контингент: те самые одинокие старушки. Где-то их понять можно. Старость, давление, единственный внук, если и есть, то чёрт знает где, и ему некогда, потому что ему от старушки нужна только жилплощадь. Желательно – поскорее.
Где-то можно понять… Разок-другой.
Но когда в один-единственный день старушка в четвёртый раз вызывает «Скорую»…
– Представляешь? Четвёртый раз вызывает. Чет-вёр-тый! Давление у неё, видите ли! Да у меня самого давление сто сорок на девяносто в неполные сорок. А у неё – в её восемьдесят – сто двадцать на те же восемьдесят. В ушах у неё шумит, видите ли. У меня там гремит давным-давно! – рассказывал как- то мой приятель под рюмку.
Градус в компании для забавной истории был самый подходящий. Все мои были давно известны наизусть, и потому свеженькая байка от поставщиков самых удивительных, кажущихся обывателям неправдоподобными, случаев из жизни пришлась весьма кстати. Да и рассказывать доктор умел, так что все обратились в слух. Дальше перескажу от первого лица.
«Вызывала нас эта старушенция по нескольку раз в неделю. Терпели. Когда на разные смены попадает – ещё ничего, жить можно. Она, в принципе, не вредная. И чаем всегда напоит, если холодно. И пирогом угостит. Что нам, жалко ей то пресловутое давление измерить? Ну, поноет, что скоро помирать. Похнычет на погоду-природу и партию-правительство. В общем, когда бабка в состоянии относительного покоя – ещё ничего. Вроде персональной юродивой нашей подстанции. Но в тот день у неё совсем крыша съехала. Три раза у неё уже были! Первый – она нас встретила в накрахмаленной ночной рубахе. Старуха-то вручную стирает, между прочим. И выглаживает всё, как какая-нибудь горничная из очень прежних времён – на совесть. Дверь открыла и тоном королевы-матери сообщает нам с фельдшером:
– Помру сегодня, мальчики! Вы уж не оставьте меня тут коченеть в одиночестве!
Как могли – успокоили. Послушали-простукали-измерили. Дай бог в её годы! Таблеток дали разноцветных. Уехали.
Через пару часов снова вызывает. А мы только-только с ДТП. Но поехали, куда деваться. Там ещё в её дворах-подъездах запарковаться – целая проблема. Шофёр эту бабку такими матами покрыл, что она вечно жить должна.
Открывает. Уже не в ночнушке – в платье. С брошью на груди. Нет, вы подумайте! Восемьдесят! С брошью на груди! В квартирке бедненько, но надраено до блеска.
– Чувствую, мальчики, совсем помираю. Посидите со мной! Не хочу одна! Хочу за руку живого и тёплого человека держать!
– Не можем мы с вами сидеть, бабуля! Пока мы тут с вами за руки держаться станем, кто-то куда более нуждающийся останется без нашей помощи. Может, как раз сейчас где-то кровотечение желудочно- кишечное. Или женщина рожает. Или у ребёнка температура сорок. А вы, бабушка, отвлекаете нас! Мы с вами сколько по больницам катались? Сколько раз вас госпитализировать отказывались? Вы здоровы, бабуля! Здо-ро-вы! Одиночество – это болезнь не телесная, а душевная! Заведите себе подруг или собаку. Выйдите на скамейку – там ваши сверстницы сидят. Всё дело.
– Дуры они, мои сверстницы! И собаку не могу – я помру, что с ней будет? А вы, мальчики, мне очень нравитесь. Вы умные. И, кроме того, мне очень плохо! – опомнилась бабка. – У меня давление!
Давление у неё. Сто двадцать на восемьдесят.
– Это у вас тонометр неправильный! У меня в глазах двоится. Что это, если не давление?!
Таблетку клофелина бабке под язык дали. Нехорошо, конечно. Но подумали, что пусть поспит, отдохнёт.
Фиг!
Третий раз.
– Ваша! – радостно сообщает наша диспетчер. И ржёт.
– Да не принимай ты от неё вызовы! – взмолились мы с фельдшером.
– Не могу. Не имею права. Вызов поступил.
– Может, уколем ей чего-нибудь такого?.. – мечтательно предложил фельдшер. – Эх, жаль, эвтаназия запрещена.
– Опять в эту жопу ехать? – пробурчал шофёр.
Бабка ждала нас со свежеиспечённым пирогом. Никакой клофелин её не брал. Я рассердился не на шутку. Бабка в ответ на мои гневные выпады попыталась симулировать сердечный приступ. Фельдшер пустил ей по вене глюкозы с аскорбинкой. Глядя на выражение его лица, я радовался, что у нас нет ни синильной кислоты, ни наркотиков.
– Ещё раз сегодня позвоните – пеняйте на себя! – сказал я на прощанье. Был уверен, что на прощанье.
Но бабку в тот день заклинило.
Только вернулись на базу после действительно серьёзного вызова, намантулившись, что те ездовые собаки.
Только выкурили по сигаретке. Только сели потупить в пространство… Потому что именно в такие сутки, как тогда выдались, врачи «Скорой» близки к помешательству. В состояние реактивного психоза можно влететь только так. И тут диспетчер:
– Ваша бабуля вызывает.
– Ну всё! – сказал фельдшер. – Я туда не поеду. Пусть увольняют.
Что сказал шофёр, и вовсе не буду говорить.
А у меня в голове созрел план.
– Едем!!! – заорал я. – Только ко мне домой на минутку заскочим.
Благо жил я недалеко. На минутку, конечно, не вышло. Потому что достать баян с антресолей – дело нешуточное. Я когда-то в музыкальной школе занимался. Бросил, правда, после четвёртого класса. Но инструмент ни выкинуть, ни продать рука не поднималась. Не хухры-мыхры, Вельтмайстер. Да ещё и трофейный. Дед с войны привёз. Меня потому и в музыкальную школу мама отправила, что этот баян был. Музыканта из меня не вышло. Дед покойный, тот безо всяких музыкальных школ и нот такое выкаблучивал на слух – закачаешься. Всё что угодно подбирал – хоть «Лунную сонату». А я весь четвёртый класс долбал полонез Огинского «Прощание с Родиной». Училка сказала матери не мучить ребёнка, и та надо мною сжалилась. Я пошёл на бокс, а баян забросили на антресоль. Тогда ещё родительской квартиры. В общем, так я всю жизнь этот Вельтмайстер трофейный за собою и таскаю. В память о старике.
Уже через полчаса мы стояли под старушкиным подъездом. Фельдшер и шофёр вопреки моим опасениям план одобрили и участвовать согласились с удовольствием. Я только боялся, что режиссёрскую задумку испортят. Зря, как оказалось. Такие актёрские таланты на «Скорой» погибают!
В общем, звоним. Старуха открывает. Что-то там нам начинает нести. Мы все трое молча проходим в комнату. Я с баяном. Фельдшер с шапкой-ушанкой. Шофёр – с деревянными ложками. Старушенция мечется вокруг.
Я сажусь на табурет и начинаю играть этот клятый полонез. Фельдшер швыряет на пол шапку и начинает отплясывать вприсядку. Шофёр стучит на ложках. Доигрываю первые такты и понимаю, что дальше ничего не помню. Но мужественно продолжаю: «Там-тарарам-там-там-тарарам… Та-та-та-тА! Та- дидада… Парам-парам-парам-пара-ра-ра… Та-ди-да-да-да-ба-да-бадабада-бадам-тА!..» Фельдшер вытанцовывает сукина сына камаринского мужика, шофёр стучит на деревянных ложках. Сказать, что старуха недоумевает – ничего не сказать! Минут пятнадцать я играл эти грёбаные первые такты полонеза на
