– Продажная женщина, да? Я знаю, бабушка, что это слово на «бэ» нельзя говорить! Не плачь, я не буду его говорить никогда-никогда, даже продажным женщинам! – подсказывал и успокаивал заботливый Великий Внук Ванечка, чтобы бабушка не опростоволосилась не дай бог и была уверена, что он не будет говорить это слово даже этим самым женщинам.
А потом я узнала, что она сама сделала кесарево своей дочери. У той случилась преждевременная отслойка, и Ирина Владимировна вместе с ней приехала в роддом не в свою смену и, заручившись разрешением сильно обалдевшего начмеда (который на попытку отговорить услышал такое…), прооперировала собственную дочь. И я до сих пор не знаю, как к этому отношусь. Как к великому мужеству? Безусловно. Как к нарушению хирургической заповеди «Не пользовать родных!»? Конечно.
– Почему? Как? Ведь вокруг так много отличных специалистов, ваших друзей и коллег! – спросила я Ирину Владимировну как-то в компании, когда все уже были слегка навеселе.
– Потому и так! – отрезала она и, выпив стакан водки, побежала звонить Великому Внуку Ванечке – напомнить, чтобы он выпил на ночь стакан тёплого молока.
Ах да. И счастливый конец.
Чуть позже дочь Ирины Владимировны очень удачно вышла замуж. Ира ушла на пенсию и стала лучшей в мире бабушкой. Хотя и курящей. И матерящейся. Говорили, что зять её оказался очень властным, деспотичным, но беспредельно добрым и бесконечно любящим свою семью. Ира ему в рот смотрела и из его рук ела. А если начинала скандалить, он её щекотал и подкуривал для неё сигарету. И она таяла. Потому что даже много чего повидавшие и сделавшие мужественные женщины хотят, чтобы кто-то, наконец, о них самих позаботился.
Гештальтист
Давным-давно, когда я работала акушером-гинекологом, на меня повесили интерна. Это был суровый отрок двадцати семи лет с бородой, женой и двумя детьми. Он был мрачен, иногда желчен, ничего не читал, не пылал оперативным энтузиазмом и всегда говорил правду.
Новые барышни на обходе принимали его за доктора. А меня – за интерна. Борода и серьёзность придают врачу вес в глазах обывателя.
– Доброе утро! – говорил он барышням, и они сразу понимали, что утро на самом-то деле не такое уж и доброе. Утро – это очень плохо. Какого чёрта оно вообще наступило!
– Ну? – подходил он к какой-нибудь Ивановой и значительно замолкал.
– Э-э-э… Вот, никак не начинается, – щебетала Иванова.
– А что должно начаться? – равнодушно спрашивал Иванову бородатый интерн. И Иванова сразу понимала, что лучше бы ничего и не начиналось. Бог его знает, что там может начаться. Вдруг третья мировая? Или извержение вулкана, несмотря на то, что никаких у нас тут вулканов и нет.
– Это… – мялась Иванова. – Роды. Должны начаться.
– Должны – начнутся. Если не начнутся – значит, и не должны, – заключал бородатый интерн и доставал из кармана халата стетоскоп, перемотанный изолентой. Иванова доверчиво задирала халат, и бородатый интерн выслушивал сердцебиение плода в самых неподходящих местах. Например, где-то в районе грудины. Или у подвздошной кости. Выслушивал долго.
– Ну как? – тревожилась Иванова.
– А! Ничего не слышу! – честно признавался бородатый интерн. И смотрел в окно. Долго смотрел в окно.
– А что там у меня с анализами? – робко нарушала звенящую тишину Иванова.
– С какими именно?
– Да я всё сдавала. Кровь, мочу…
– Ну, со всеми с ними непременно что-то там, – отвечал бородатый интерн так, что Иванова сразу понимала – дело швах. И отчего-то приходила в прекрасное настроение.
Оставив после себя эхо от «хлопка одной ладонью» в беременных палатах, бородатый интерн перемещался в послеродовые.
– Доктор! – бросалась на него какая-нибудь послеродовая Петрова. – Доктор! У меня вот тут уплотнение в груди, а вот ещё швы текут, а вот здесь…
– А что вы хотели? – мрачно смотрел на Петрову бородатый интерн.
– Чтобы вы посмотрели, чтобы что-то сказали!
– И что вам это даст? – спрашивал бородатый.
Петрова понимала, что ей это действительно ничего не даст, и пыталась выспросить у бородатого интерна что-то «про ребёночка».
– Про ребёночка вам другой доктор ничего не расскажет, – отвечал бородатый.
– От детских сестёр воняет табаком! – взвизгивала Петрова.
– Мало ли чем от вас воняет, детские же сёстры не предъявляют претензий! – меланхолично констатировал бородатый.
– Но они же работают с детьми!
– А вам с детьми отныне жить, пусть привыкают к тому, что в миру не всегда пахнет розами, – резюмировал он.
В общем, если какую-то палату или даже отделение надо было погрузить в полный транс – туда пилотно запускался бородатый интерн. После его мрачности, желчности и правдивости оставалось не выжженное поле, как можно было бы предположить по всем законам мироздания, а стайки ласковых нежных овечек, радующихся тому… Неизвестно чему.
Недавно я узнала, что он заведует нехилым отделением, где всё в полном порядке. Не оперируя, не диагностируя, до сих пор не зная толком, каковы они – нормы белка в моче, не говоря уже о щелочной фосфотазе в крови. А ему и не надо. Его главный талант – идеальный пастырь. Овцы от него без ума, и когда доктора выслушивают сердцебиение слева или справа ниже пупка, барышни говорят им:
– Тут вы ничего не услышите! Надо слушать здесь, где заведующий! – и тыкают в основание грудины или в подвздошную кость.
– И что он там слышал? – уточняют доктора.
– А ничего! – победоносно отвечают овцы и долго умиротворённо смотрят в окно…
Вот что значит человек на своём месте!
Саспенс
Когда с ВИЧ-инфицированными ещё не принято было обниматься и целоваться, демонстрируя лояльность и знание эпидемиологии, я работала дежурантом родильно-операционного блока обсервационного отделения. К нам частенько поступали необследованные – на то мы и обсервация, – и вот какой характерный перекос коллективного сознания персонала я наблюдала тогда: от диагностированных ВИЧ-позитивных наши младшие и средние тётеньки чуть не шарахались, а с необследованными – ничего себя вели, пристойно. Хотя, как известно, необследованные куда как опаснее. Позже этот перекос был выпрямлен воспитательно-просветительно-карательными мерами, и внешне медработники стали вести себя, как пуси кэты, но внутренняя боязнь известных ВИЧ-позитивных осталась. А необследованные в приличных одёжках никаких страхов как не вызывали, так и не вызывают, хотя всем врачам, акушеркам, медсёстрам и санитаркам вдалбливают в головы, что к каждому необследованному надо относиться как к инфицированному всем сразу. И применять соответствующие меры безопасности. Потому что риск передачи того же ВИЧ от пациента к врачу куда выше, чем от врача к пациенту. Почему? Элементарно, Ватсоны! Не у врача в оперблоке обширная раневая поверхность. Не врач обильно кровоточит. И так далее.
Вот о гипотоническом маточном кровотечении, вызванном дефектом последа, я вам сейчас и… И не только. И даже не столько… Сейчас, прикурю. Как вспомню эту историю, так вздрогну, хотя историй таких у меня в анамнезе и у каждого практикующего врача в статусе презенсе – воз и маленькая тележка. Но эта мне сильно запомнилась.
Ничего не предвещало… Дежурство было спокойное… Зловещее начало, да? Нет? Вы, видимо, никогда не дежурили, когда ничего не предвещало и в блоке было тихо. Тут меня поймут только коллеги. Когда в полночь всё тихо и спокойно – верный знак: жди жопы.
В час ночи поступила девушка. С мужем, с мамой и очень приличная. Вот только совсем не обследованная. Ну, не хотела она обследоваться. Не хотела, и всё. Рожать в родильный дом пришла – и на том спасибо. Нам-то, врачам, куда метаться? Мы отказ от госпитализации не можем написать, в отличие
