type='note'>[23] и самостоятельны, как орел в поднебесье. Если сравнения необходимы, то я скорее всего сравнил бы Вас с Помяловским постольку, поскольку он и Вы — мещанские писатели. Называю Вас мещанским не потому, что во всех Ваших книгах сквозит чисто мещанская ненависть к адъютантам и журфиксным людям, а потому, что Вы, как и Помяловский, тяготеете к идеализации серенькой мещанской среды и ее счастья. Вкусные кабачки у Цыпочки, любовь Горича к Насте, солдатская газета, превосходно схваченный разговорный язык названной среды, потом заметное напряжение и субъективность в описании журфикса у ma tante[24] — всё это, вместе взятое, подтверждает мое положение о Вашем мещанстве.
Если хотите, то я, пожалуй, сравнил бы Вас еще и с Додэ. Ваши милые, хорошие «лошадники» тронуты слегка, но пока они попадались мне на глаза, мне всё казалось, что я читаю Додэ.
Вообще надо быть осторожным в сравнениях, которые, как бы они ни были невинны, всегда невольно вызывают подозрения и обвинения в подражании и подделке. Вы, ради создателя, не верьте вашим прокурорам и продолжайте работать так, как доселе работали. И язык, и манера, и характеры, и длинные описания, и мелкие картинки — всё это у Вас свое собственное, оригинальное и хорошее.
Лучшее из Ваших детищ — это «Гордиев узел». Это труд капитальный. Какая масса лиц, и какое изобилие положений! Номерная жизнь, Щураки, Голощапова с опухшим от пива рылом, дождь, Лелька, ее бардачок, сон Горича, особливо описание маскарада в клубе — всё это великолепно сделано. В этом романе Вы не плотник, а токарь.
За «Узлом» по достоинству следует «Поспелов». Лицо новое и оригинально задуманное. Во всей повестушке чувствуется тургеневский пошиб, и я не знаю, почему это критики прозевали и не обвинили Вас в подражании Тургеневу. Поспелов трогателен; он идейный человек и герой. Но, к сожалению, Вы субъективны до чёртиков. Вам не следовало бы описывать себя. Право, было бы лучше, если бы Вы подсунули ему на дороге женщину и свои чувства вложили в нее…
«Идиллию» я ставлю в конце всего, хотя и знаю, что Вы ее любите. Начало и конец прекрасны, строго и умело выдержаны, в середине же чувствуется большая распущенность. Начать хоть с того, что всю музыку Вы испортили провинциализмами, которыми усыпана вся середка. Кабачки, отчини дверь, гово́рит и проч. — за всё это не скажет Вам спасиба великоросс. Язык щедро попорчен, Бомбочка часто попадается на глаза, Агишев бледноват… Лучше всего — описание мазурки…
В общем, по прочтении всех Ваших книг получается весьма определенное впечатление, сильно говорящее в пользу Вашей будущности. Теперь, если к книгам прибавить еще Ваши пьесы*, «Дачного мужа», «Миньону»*, «Гремучую змею»*, если к тому же еще принять во внимание Вашу «аристократическую медлительность» и наклонность к кабинетному труду («Русский мыслитель»*), то придется остановиться на решении, что Вы величина. Вы, не говоря уж о таланте, разнообразны, как актер старой школы, играющий одинаково хорошо и в трагедии, и в водевиле, и в оперетке, и в мелодраме. Это разнообразие, которого нет ни у Альбова, ни у Баранц<евича>, ни Ясинского, ни даже у Короленко, может служить симптомом не распущенности, как думают иные критики, а внутреннего богатства. Салютую Вам от души.
Теперь просьба. Умирает от чахотки один москов<ский> литератор*. Ни гроша денег. Есть у него богатая сестра, живущая в Питере. Адрес ее неизвестен. Не можете ли Вы, голубчик, узнать в адресном столе ее адрес? Зовут ее так: жена врача Ольга Аполлоновна Митрофанова. Муж ее Дмитрий Васильевич. Жива ли она? Узнайте, будьте отцом родным.
Ничего не делаю. От нечего делать написал водевиль «Медведь». Прощайте, будьте здоровы. Простите за критику.
Полонскому Я. П., 22 февраля 1888
380. Я. П. ПОЛОНСКОМУ*
22 февраля 1888 г. Москва.
Благодарю Вас, уважаемый Яков Петрович, и за письмо, и за стихотворение «У двери»*. То и другое получено, прочтено и спрятано в семейный архив для потомства, которое, надеюсь, будет и у меня. «У двери» пришло как раз в то время, когда у меня сидел известный Вам актер В. Н. Давыдов. И таким образом я сподобился услышать хорошее стихотворение в хорошем чтении. Мне и всем моим домочадцам стихотворение очень понравилось; впрочем, дамы протестовали против стиха «И смрад стоял на лестнице». Еще раз благодарю и прошу Вас верить, что я никогда не забуду Вашего лестного для меня, ободряющего внимания.
Вы спрашиваете в письме, что я пишу. После «Степи» я почти ничего не делал. Начал было мрачный рассказ во вкусе Альбова*, написал около полулиста (не особенно плохо) и бросил до марта. От нечего делать написал пустенький, французистый водевильчик под названием «Медведь»*, начал маленький рассказ для «Нового времени»*, и больше ничего. Весь февраль проболтался зря. Ходил из угла в угол или же читал свою медицину. На «Степь» пошло у меня столько соку и энергии, что я еще долго не возьмусь за что-нибудь серьезное.
Ах, если в «Северном вестнике» узнают, что я пишу водевили, то меня предадут анафеме! Но что делать, если руки чешутся и хочется учинить какое-нибудь тру-ла-ла! Как ни стараюсь быть серьезным, но ничего у меня не выходит, и вечно у меня серьезное чередуется с пошлым. Должно быть, планида моя такая. А говоря серьезно, очень возможно, что эта «планида» служит симптомом, что из меня никогда не выработается серьезный, основательный работник.
Я обязательно буду в Петербурге в начале или середине марта и обязательно воспользуюсь Вашим любезным приглашением* и побываю у Вас. Позвольте пожелать Вам всего хорошего, наипаче здоровья и денег, и пребыть душевно преданным, уважающим
Плещееву А. Н., 23 февраля 1888
381. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ*
23 февраля 1888 г. Москва.
Что с Вами, дорогой Алексей Николаевич? Правда ли, что Вы хвораете? Quod licet bovi, non licet Iovi…[25] Что к лицу нам, нытикам и дохленьким литераторам, то уж совсем не подобает Вам, обладателю широких плеч… Я. П. Полонский писал мне, что у Вас бронхит и слабость по вечерам. Вероятно, Вы простудились и, что не подлежит сомнению, утомились. Вам нужно хотя на месяц совлечь с себя петербургского человека, махнуть на всё рукой и обратиться в бегство. Поездка на Волгу — идея хорошая и здоровая. Свежий воздух, разнообразие видов и отсутствие стола с дамскими рукописями помогут скорее и вернее, чем доверовы порошки. Поездка обойдется очень дешево, дешевле грибов; еда на пароходах не совсем плохая; сырость и туманы* нас не одолеют, потому что мы будем тепло одеты; к тому же еще у Вас всегда под рукой будет доктор, хотя и плохой, но бесплатный. Серьезно, Вы подумайте и дайте себе слово не отказываться от задуманной поездки. Короленко уверен, что Вы поедете…
