плавают. То есть – моряк околоберегового плавания. В Одессе к таким «моракам» отношение насмешливое и, можно сказать, чуточку презрительное. Но даже околобереговые черноморцы по отношению к морякам, ходившим по Азовскому морю, позволяли себе всякие шуточки. Как то: «Идём по морю две недели, а берегов не видно. Только слышно, как собаки за камышом гавкают». Это Сеня так всё время про азовских шутил. Хочешь не хочешь, а с двухсотого раза запомнишь. Тем более что у меня никаких проблем с памятью не было с самого раннего детства. Поэтому я не понимала, отчего это все смеются Сениным замшелым анекдотам и по пятисотому кругу повторенным шуткам. Уже потом взрослые мне объяснили, что это называется «вежливость».
Мне полагалось быть с Сеней вежливой.
Он был не помню какого порядкового номера муж сестры моей бабушки. Сестра моей бабушки, тётя Люба, была красивая, отменно сохранившаяся (генетическое это у нас) славянка. Стройна, хороша, волосы седые, но так ровно-ровно, как сейчас у Хворостовского. А Сеня был, что называется, жид пархатый, уж извините, такой типаж – и никак иначе его не назовешь, хоть все словари фразеологических оборотов перерой.
– Дайте ходу пароходу! – гундосил Сеня, появляясь у нас на пороге. И у меня сразу портилось настроение, хотя в моём розовом детстве оно портилось крайне редко.
Он снимал своё огромное драповое пальто – и отвратительный запах Сени заполнял всю нашу небольшую квартиру. Сеня пах «старым мудаком». Так говорил мой дед, когда они с Сеней волен-с неволен-с пересекались на каких-то неизбежных совместных семейных торжествах. Я не знала, кто такой «старый мудак», когда дед впервые произнёс это словосочетание, но оно так подходило Сене, что я приняла это определение сразу и навсегда. «Старый мудак» занимает много места, гнусавит и всем портит настроение. От «старого мудака» пахнет затхлостью и подштанниками (в детстве не знала, как это именно, позже всё разъяснилось во время практики в урологических отделениях – именно так от Сени и пахло). «Старый мудак» вытесняет из пространства всё живое не почему-то там, а лишь потому, что он – старый мудак. И ничего с этим не поделаешь. И – да! – старый мудак очень активен.
– И гиде наша маленькая лялечка?! – заводил свою аденоидную песнь Сеня. Он так и говорил «гиде». – И гиде наша гройсе хухэм[11], это ж акадэмик, а не рибьонок, шоб я дожил до её свадьбы самым почётным гостем!
Меня как раз обуревали совершенно противоположные желания, а именно: «Чтоб ты сдох прямо щас!», «Антон тебе!» и прочее а зохэн вэй![12] Между тем мне было всего три года, когда этот кошмар впервые появился в моей жизни. До знакомства с Сеней люди, в общем и целом, мне нравились.
Но трёхлетним блондинистым кружевным пупсам с бантами положено быть хорошими девочками. Я, зажмурившись и задерживая дыхание, выходила к исчадию. Как и положено протоколом для принцесс – выходить к любому исчадию, раз оно уже у тебя с визитом.
– Здравствуйте, дядя Сеня! – говорила я и улыбалась.
Я очень любила бабушкину сестру тётю Любу. Мы все её очень любили. И потому, хотя и не понимали, почему она вышла замуж за этого «жида пархатого», но ей старались этого не показывать. Правда, совсем не показывать никогда не получалось. Во всяком случае, у меня.
– Хочишшшь канфетку? – шипел и плевался дядя Сеня.
Я содрогалась, представляя себе, как он выуживает своими толстыми волосатыми сардельками замусоренную карамельку «Рачок», которые я и так-то терпеть не могла, а уж из Сениных лап!.. Содрогалась, но отвечала заученно-поставленным голосом хорошей девочки:
– Да!
А вдруг, скажи я «нет», мир гордящихся мною моих любимых взрослых рухнет?! Такого в три года я не могла себе позволить. И потом ещё тридцать лет училась говорить «нет, спасибо!», если та или иная «конфетка», которой родные и близкие собираются тебя угостить, тебе не только не нужна, но и противна до омерзения.
Дядя Сеня начинал биться в экстазе, похожем на оргиастический, раскачиваться из стороны в сторону и наконец выуживал из огромных засаленных карманов своих отвратительных брюк чудовищную конфетку, вся поверхность которой была покрыта скальпированными ранами, пролежнями и трухой. Отодрать от неё обертку было бы подвигом даже для Геракла, не говоря уже о трёхлетней девочке. Слава богу, никто не требовал от меня быть воспитанной до такой степени, чтобы съедать её прямо у Сени на глазах. И я их не съедала никогда. Ни на глазах, ни за глаза. Года два я коллекционировала эти карамельки, испытывая к ним смешанное чувство отвращения и жалости. Жалость побеждала – в детстве я была очень жалостливой девочкой. Я складывала «Рачки» в красивую коробку из-под маминых духов. Выкинуть рука не поднималась. Вот не поднималась. Они столько всего пережили в карманах Сениных штанов. Хорошо ещё, что, думая в малолетстве: «Антон тебе!» – я совсем не представляла, что это значило. И что на самом деле пережили несчастные конфетки в недрах Сениной нижнепоясной одёжи.
Кстати – именно нижнепоясной. Потому что штаны Сенины держались, видимо, только на том самом «антоне». А вместо талии у него было огромное пузо. Бурдюк с жиром.
Я говорила спасибо – и осуществляла первую попытку сделать ноги. Например, в дальний угол комнаты. (Взрослые заседали, как правило, на кухне.) Но не тут-то было. Сеня хватал меня своей жирной волосатой клешнёй, сажал себе на отвратительное заплывшее колено и начинал подбрасывать, одновременно утютюкая.
Испытываемую мной при этом гамму чувств было не передать. Скажу только, что однажды меня стошнило. Мама тогда засуетилась, громогласно вспоминая, что такого несвежего я могла съесть. Делала она это исключительно для гостей и больше даже для тё-ти Любы. Поедание мною чего-то несвежего было исключено. Я была хорошая домашняя девочка, а в доме никогда не было ничего несвежего. Кроме Сени, разумеется.
– Я так завидую людям, у которых есть дети! – умиляясь моему оглашенному рёву (даже у стоика есть предел), говорил Сеня моим родителям. – Идёт-ко-за-ро-га-тая-за-ма-лы-ми-ре-бя-тами! – грохотал Сеня в меня. Я усиливала рёв. – Утю-тю-тю! – Сеня огромными заскорузлыми омерзительными пальцами складывал козу и подносил её прямо к моему кукольному личику. Этим контрольным жестом он завершал очередной эпизод нашего общения. После – даже моя воспитанная мама не выдерживала. Потому что я от рёва переходила к визгу. Мне становилось не просто страшно. Меня охватывал вселенский ужас, сопоставимый по силе лишь с ужасом взрослого, разумного, психически уравновешенного непьющего человека, вдруг увидавшего перед своим носом говорящую толстую волосатую руку «козы». Рука-коза. Представили? Сенину тушу я ещё могла осознать и со скрипом принять, как того требовали приличия от пусть и маленькой, но хорошей девочки из интеллигентной семьи. Но руку и эти два пальца, скорчившиеся в «козе»…
Мы иногда не понимаем, из-за чего это капризничают наши дети, правда? Ну, пришёл какой-то не слишком хороший приятель или не шибко горячо любимый родственник. Так себе – «протокольный» человечек… А дети ревут. Может, и хорошо, что мы не подозреваем. Не утрать мы детское восприятие мира, не забудь мы навсегда об оголённом воображении, что некогда связывало нас напрямую не с телом, не с руками, не с формами – но с самой сутью объектов… Умей мы понимать наших детей – таких бы страхов натерпелись, умри грусть!
Совершенно непонятно, почему Сеня завидовал людям, у которых есть дети.
У тёти Любы был сын, четырнадцатилетний Сашка, дитя её недолгой любви уж не знаю к кому. Сеня его бил. Крепкой деревянной клюкой, на которую опирал своё необъятное рыхлое тело, гимнастической палкой и вообще всем, что под руку подвернётся.
– Он его воспитывает! – горячо защищала тётя Люба Сеню в ответ на возмущения родственников. – У Сашки трудный характер!
Я уж не знаю, насколько трудный был характер у Сашки, моего любимого дяди, моего крёстного отца, начитанного, обаятельного, добрейшего человека, но знаю – он убегал из дома. Уже тогда, в четырнадцать.
Я всё ещё была ребёнком, когда он вернулся из армии. Сашка устроился шофёром и катал меня по городу на мусоровозке. Я так гордилась им и не помню ничего более романтичного, чем огни большого города, вспыхивающие передо мною по вечерам.
