знать, где Пушкин и пушка, а где Дворец пионеров имени Яши Гордиенко и вся исписанная Васями и Додиками Колоннада. И дальше, за нею, Тёщин мост, Комсомольский бульвар, улица Короленко, улица Академика Павлова, корпуса медицинского института, улица Пастера, Горсад, улица Ласточкина, Оперный театр, платаны переулка Чайковского, снова Пушкин и пушка – и вот она, гостиница «Одесса». Пардон, «Лондонская». Конечно же, уже опять-снова «Лондонская». Since 1827. Круг замкнулся.
Будут и на Шестнадцатой снова белые пески.
– Давай сходим в Оперный, – говорю я.
– Сейчас?! Уже почти утро!
– Ну тогда давай сходим вокруг Оперного, – смеюсь я. – Это куда ближе Шестнадцатой.
– С тобой хоть из варягов в греки пешком, – муж смеётся в ответ.
Мне не из-за чего грустить. Мне не из-за чего уходить и возвращаться. Мой дом – это он. Все остальные и всё остальное, включая страны и города, театры, моря и океаны – не более чем интерьер. Если чувствовать, а не вдумываться. Если видеть, а не всматриваться.
Мы не идём вокруг Оперного. Мы ложимся спать. Не совсем сразу, конечно… И если вы всё ещё полагаете, что юность заканчивается с белыми песками Шестнадцатой, с сиятельными грандами аншлагов иноземного синематографа в по-провинциальному помпезных золотых берегах вашего детства или с чем-то подобным, то это значит, что вы пока путаете пеший ход с пешеходной экскурсией, а божью искру с пьезоэлементом.
Фельнер, Гельмер и Глазунов
Папе в профкоме дали билеты в Оперный театр. Или в парткоме? Точно не помню. Помню, что на работе. И – да – мой папа был коммунистом, а одно время даже освобождён-ным парторгом, каюсь. Интересно, скольким читающим понятно это словосочетание – «освобождённый парторг»? Полагаю, что такие ещё есть, остальным объясняю: освобождённый парторг – это такой секретарь партийной организации, что освобождён от основной своей профессиональной деятельности. В случае моего папы – от простаивания за кульманом с карандашом. Ну вот, теперь, в век поголовного засилья графических редакторов, придётся объяснять, что такое «кульман». Кульман – это такая здоровенная доска формата А1, с прикрученной к ней линейкой со всякими транспортирами, к которой приставлен инженер с карандашом. Смотрели «Самая обаятельная и привлекательная»? Вот от такой работы мой папа и был освобождён.
Совершенно непонятно, почему парторганизация выбрала его парторгом. Ну, то есть совершенно. Особенно парторганизация такого могучего завода, как «Стройгидравлика». По тем временам – практически корпорация, выражаясь современным языком. Видимо, выбрали его единогласно по приказу вышестоящего райкомо-обкомовского начальства как человека, совершенно не разбирающегося во всяческих хитросплетениях партийной механики, не смотри, что инженер.
Пробыл он парторгом, что правда, недолго. Потому что завод стал строить санаторий-профилакторий, а папа никак не мог понять, куда деваются деньги, выделенные на стройку. И не только понять не мог, но и выяснять стал. Следствие ведут наивные, с глузду съехавшие нанайские мальчики. Его из парторгов и турнули. Тоже долго понять не мог, за что именно. Турнули безо всяких выговоров, потому как выговаривать было не за что. Просто переизбрали. И посоветовали уволиться. Дед сказал, мол, поклонись в ножки, что так всё обошлось. Ты, Юра, хоть и честный, но дурак. Что, впрочем, в конкретно твоём случае – одно и то же. Скажи спасибо, что из партии не попёрли, и срочно увольняйся к бениной маме с этого завода и топай на другой. Благо, рабочих мест при кульманах в промышленном центре Одессе – хоть жопой жуй, всем бездельникам с кохинорами наперевес выстачит. Будешь с бабами чаи гонять, торты «Наполеон» в обеденный перерыв лопать, в командировки по перекрёстным испытаниям ненужных всему прогрессивному человечеству агрегатов ездить и получать свои сто двадцать рублей. А больше тебе, при такой твоей незамутнённой честности, в этой стране делать нечего. Или! Не там родился. У проклятых капиталистов сидел бы в Силиконовой долине или где-нибудь в Массачусетсе и выдумывал бы совершенно никому пока не понятные изобретения, глядишь – Эйнштейном бы стал. А тут твоя голова, вся насквозь дырявая от пронизывающих её безумных идей, никому не нужна. Вот и рисуй коленвал, который любой работяга и без твоих чертежей с закрытыми глазами одним рашпилем выточит. Черти? и не жужжи!
– Вы, Юра, так лицом похожи на еврея! Жаль, что это всё! – сказала одна из незабвенных старух с Воровского.
Но это всё я потом узнала.
А когда мне было шесть лет, папе дали билеты в Оперный.
– Балет-маскарад, декорации Ильи Глазунова! – услышала я.
Нет, конечно же, папа сказал: «Балет «Маскарад». Но про балеты и маскарады я уже знала, а про драму Лермонтова «Маскарад» – ещё не очень. Поэтому услышала то, что услышала. Что же касается торжественно объявленных папой с пафосом «декораций Ильи Глазунова!», то я потом долго… Но об этом позже. Пока просто запомните.
– Когда? – мамины глаза загорелись. Родители вообще частенько ходили в театр. Можно даже сказать – были заядлыми театралами. Тогда почти все интеллигенты – учителя, инженеры и врачи – были заядлыми театралами. У мамы даже было специальное платье для театра, специальные туфли для театра (зимой она переобувалась в фойе и сдавала пакет с зимней обувью в гардероб вместе с пальто), специальная сумочка и много ещё чего специального для театра.
А ещё почти все интеллигенты были злостными книгочеями. Книги – вообще отдельная история. Если у тебя в доме на полке тогда стояла вся БВЛ – Библиотека всемирной литературы, – то это было примерно как сейчас «Майбах». Или даже бери круче – личный борт. Это так, чтобы юношество понимало, что с чем ела нищая интеллигенция периода застоя, паче чаяния моя книга ему, юношеству, в руки попадёт.
– Завтра вечером, – ответил папа.
– Вот ёлки-моталки! – в отчаянии заломила руки мама. – Завтра вечером я – дежурный воспитатель.
Это означало, что мама остаётся на всю ночь в своей школе-интернате номер семь и в Оперный на «балет-маскарад» никак не попадает. Она, разумеется, обзвонила всех подруг и коллег на предмет поменяться. Но отелефоненных – раз-два и обчёлся: в Одессе с этим делом тогда были ох какие проблемы! И те, кому удалось дозвониться, – никак не могли именно завтра. Мама наверняка бы с кем-то поменялась дежурством, а я бы лишилась чуда – будь тогда мобильные. Ведь именно «в век прогресса и утех плачут люди горше всех!» А в нашем – в те времена глубоко феодальном – государстве всего прогресса-то было, что ДнепроГЭС (простите за фонетику), атомная бомба да «Победа». Так что моя предопределённая встреча с чудом даже не была отсрочена. Ведь, согласитесь, несвоевременное, просроченное чудо – это как растаявшее мороженое, выдохшийся коньяк или кокетливая атласная ленточка, вплетённая в седые уже кудри.
Чу! – это всегда немножко до, а не слегка после. Чу! – это недопонимание предвкушения, а не запланированное повторение уже известного, считанное с восторгов других.
– Тогда я приглашу Людку Митрофанову, – сказал папа.
Может, он сказал не «Людку Митрофанову», а, скажем, «Галку Сидоренко», «Леську Галицкую» или «Фиру Зуперман» – точно я не помню. Помню, что соратниц по кульманам и кохинорам у папы было много, и он с ними со всеми дружил. И помню, что маме это не нравилось. Тогда я не понимала почему. Теперь понимаю. Потому что мой муж, хоть и владеет графическими редакторами, но частенько рисует от руки, как и поныне рисуют все уважающие себя инженеры, архитекторы и дизайнеры – профессионалы, а не те, что трёхмесячные курсы по почте, организованные журналом «Дом, построенный никем из ничего», проходят. И у него много всяких Ир, Свет и прочих девушек и тётенек – проектировщиц. И письма они ему деловые пишут, и по телефону звонят, но в театр он с ними не ходит. Мне, во всяком случае, об этом ничего не известно. Представляю себе мою реакцию, заяви мне супруг мой: «Тогда я приглашу Ирку Иванову». Тут бы я его остро отточенным карандашом и заколола. Прямо у кульмана… в смысле – у монитора.
Так что надо отдать маме должное. Она папу ничем не заколола. Она просто немного покричала всякого. Всякого такого, что женщине образованной никак не следовало. Но, в конце концов, базар на Привозе делала именно она, а там чего только не услышишь. И вдоль и поперёк зачитанная «Крейцерова соната» против народного творчества бессильна.
Покричав всякого, мама вынесла вердикт:
– Пойдёшь в театр с ребёнком!
