мягкий. А другой – всегда чуть-чуть ведущий и жестковат. Близняшка гримёрши была жёсткой и ведущей. Но по жизни её вела мягкая ведомая гримёрша. Они никогда не разлучались больше чем на неделю. И детей друг друга они тоже очень любили. Но близняшка, любя и не представляя себе своего существования без гримёрши, всё равно немного завидовала ей. И сама на себя за это злилась. Отчего и раздражалась. Гримёрша всё это прекрасно понимала и, стараясь быть ещё мягче, ещё тактичнее и ещё любезнее, всегда нарывалась на ещё большее раздражение. За час они могли разругаться навсегда – и тут же помириться до гроба. Вика очень хорошо знала эту их особенность и с самого детства считала, что мама-гримёрша и тётя- близняшка просто играют в такую игру.
– Тсс!!! – говорила она двоюродным брату и сестре. – Слышите? Наши мамы опять играют в свою игру.
– Чур, я угадаю, какая первая заплачет, а какая – первой будет извиняться сегодня! – громко кричал тощий двоюродный брат, копия своего папы.
– Чего тут угадывать, – фыркала круглая двоюродная сестра, копия своей мамы. – Первая заплачет наша мама, как всегда. А извиняться будет Викина мама. Тоже, впрочем, как всегда.
Близняшка гримёрши работала экономистом на птицефабрике и потому считалась самой образованной из сестёр. Иногда, когда Вика с мамой-гримёршей приезжали на посёлок Котовского мыться, тётя-близняшка выходила встречать их в очках и махала на них руками:
– Ой! Вы так не вовремя! Ничего на работе не успеваю! Сейчас же квартальный отчёт! Взяла всё это на выходные, а теперь на вас время трать!
– Ничего-ничего! Мы всё сами, не отвлекайся! – говорила близняшке гримёрша. Но близняшка всё равно с удовольствием отвлекалась на Вику и её маму, даже если отчёт был не квартальный, а годовой. Муж близняшки-экономиста тоже всегда с удовольствием отвлекался от дивана, газеты и телевизора на визиты Вики и её мамы, потому что гримёрша всегда привозила вкусные дефицитные консервы, заграничное мыло и шампуни и чего-нибудь вкусненького с Привоза. Близняшка всегда хмурила брови и кричала на гримёршу за очередную сырокопчёную колбасу или что-то в этом роде:
– Делать тебе нечего! Это же ужасно дорого! Мне бы твои деньги, уж я бы ими не швырялась!
Но всегда была очень довольна и тут же открывала все консервы, нарезала все сырокопчёные колбасы и ставила всё на стол, где сперва они сидели все вместе, а потом – снова только близняшка и гримёрша до самой-самой ночи. И потом Вика с мамой оставались ночевать у тёти.
Но всё равно, как ни любила Вика своих брата и сестру, маму и тётю, больше всех она любила папу. А когда папы не было – она любила оставаться одна, пока мама в театре, наносить грим, наряжаться и представлять себе, что она танцует на сцене. Или – ладно уж! – хотя бы поёт. Но тоже на сцене. Она уже в девять лет приняла решение поступать после восьмого класса в театральный техникум, но никто же не мешает ей представлять всё что угодно. Особенно когда она одна.
Иногда она представляла это себе не одна, а с подружкой. У неё была только единственная подружка – зато с самого первого класса. И с этой подружкой она делилась тем, чем никогда не делилась ни с мамой- гримёршей, ни с тётей-экономистом, ни с двоюродными братом и сестрой. Ни даже с папой. Потому что подружка никогда не смеялась над ней. Не начинала говорить, как взрослые, что-нибудь вроде: «Ну, подумай сама! Какие танцы с твоими данными?! Не говоря уже о балете… Надо реально смотреть на вещи!» Подружка внимательно смотрела на Викины па и, кстати, реально – на те самые вещи, на которые именно так и предлагают смотреть те самые взрослые.
– Ты самобытна, – серьёзно говорила подружка, с которой Вика с первого класса сидела за одной партой. – И пусть тебя не волнует то, что они тебе говорят про данные. Возьми хотя бы Айседору Дункан!
– Что значит «самобытна»? – уточняла Вика.
– Это когда не так, как все, не по правилам. Типа рисуешь не карандашами на бумаге, не красками на холсте, а буряком на белой простыне. Так, как тебе нравится, короче. Даже если другие считают это полной ерундой. Главное тут, чтобы ты сама не считала свои рисунки или танцы полной ерундой, а верила в то, что твоя полная ерунда гениальна. И тогда она будет гениальна! – уверенно говорила подружка.
Подружка была очень начитанная, и голова её была полна каких-то неведомых фамилий, исторических фактов, странных недетских суждений, озвучиваемых детскими словами, и детских, произносимых словами взрослых. И всего такого прочего, очень полезного, когда для подтверждения реальности твоей мечты нужен
– Возьми хотя бы Айседору Дункан! – ни капельки не улыбаясь, говорила подружка-с- первого-класса, глядя, как Вика в гриме, в тюлевой занавеске и с обглоданными хомяком павлиньими перьями на голове вытанцовывает на ковре что-то среднее между танцами из индийского кино и валяньем блохастого пса в пыли. – Фигуру Айседоры балетной никак не назовёшь. Да и танцы далеки от классических. Однако вышел босой тюлень на сцену – и имел ошеломительный успех! И не только на сцену вышел, но и замуж за Есенина! Вот как!
– Расскажи ещё что-нибудь про Айседору Дункан, – просила Вика подружку-с-первого-класса.
– Да ну её! Она плохо кончила, – вдруг хмурилась подружка и, немного пожевав карандаш и что-то написав в своём вечном замызганном блокноте, говорила Вике: – Или вот Ольга, жена Пикассо. Дягилевская кордебалетчица. Пикассо пришёл рисовать декорации к Дягилеву, увидел Ольгу и полюбил. А у неё были ноги не только толстые и короткие, как у тебя, но ещё и кривые, ей-богу!
– И что? Она тоже имела успех?
– Имела! – саркастически усмехалась начитанная подружка-с-первого-класса. – Она вышла замуж за Пикассо, и он нарисовал кучу её портретов. Ольга красивая. Ольга не очень красивая. Ольга, страшная как чучело. Ольга – вообще квадрат.
– Она так подурнела замужем за этим Пикассо? – удивлялась Вика.
– Да нет. Как страшная была, так страшная и осталась. Пикассо, он просто этот… – подружка-с- первого-класса листала свой затрёпанный блокнот, – импрессионист. Ну, он так видел, короче. Пока всё было хорошо, она была красивая. А когда уже всё поплохело, так и он её видел чучелом моржовым.
– Что, эта пикассовская Ольга тоже плохо кончила? – пугалась Вика.
– Ну, не так плохо, как Айседора Дункан. Значительно лучше. Просто они с Пикассо развелись. То есть – разошлись. Стали жить в разных домах. Всего делов. Правда, долго и нудно делили деньги, сына… В общем, фигня с этими взрослыми. Вырастем – тоже такими идиотами станем!
– Мои родители никогда не разведутся, не разойдутся и не станут жить в разных домах! – говорила Вика. – Они очень-очень любят друг друга и меня. Мы все трое как бы одно целое, понимаешь?
Подружка-с-первого-класса чесала карандашом макушку, немного думала и отвечала Вике:
– Примерно понимаю. Не до конца. Мне сложно представить, как можно быть одним целым с каким-то человеком, даже с самым близким. И тем более, как можно быть одним целым втроём. Но я честно размышляю над этим и примерно понимаю. Просто ты не такая, как я. А мне мои мама и папа как бы и не очень нужны для счастья. Мне как раз иногда очень недостаёт для счастья, чтобы мои мама и папа были где-то далеко. Разошедшимися друг с другом и со мною по разным домам. Нет-нет, пусть с ними всё будет в порядке. Но далеко от меня.
– Ты разве их не любишь? – ужасалась Вика тихим шёпотом и даже пачкала тюлевую занавеску гримом, прижимая её к губам.
– Почему не люблю? Люблю! Мои мама и папа – отличные люди! – говорила Вике подружка-с-первого- класса. – Когда отдельно мама и отдельно папа. А вместе как соберутся – так давай скандалить. Мама верещит, как свинья недорезанная. Папа отгавкивается, как злобный бездомный кобель. И, к сожалению, мои родители тоже никогда не разведутся. Они живут, понимаешь, ради детей. И никак им не объяснишь, что именно ради меня взять бы им, дуракам, да и развестись! – Подружка-с-первого-класса что-то яростно
