бесконечности. — Мне нужно поговорить с вами о Чедвике и «Американской красной армии».
— Не сейчас, мисс, извините.
— Вы можете говорить нормальным тоном? Вы же не на работе.
— Я не хотел бы вас обижать, — начал Мудроу вполголоса. — Дело в том, что я не один. Я с женщиной, и сейчас она лежит на кухонном столе с голой задницей. Я бы, конечно, пригласил вас войти, но девушка стесняется своей полноты. Если правду говорить, так толще, чем она, мне сроду никто не попадался. Так что лучше будет, если мы поговорим в другой раз.
— Мне это надоело, — процедила Леонора сквозь зубы.
— Но поймите, леди, что в конце концов мне все равно, что именно вам надоело. Все, что я мог вам сообщить, находится в папке, которую вы повсюду с собой таскаете.
— Да? — крикнула она. — Хорошо, если бы так оно и было. Вы знакомы с приказом — дважды в неделю отчитываться о проделанной работе? Вы не появились ни разу. Вы знаете об этом.
— Я просто не успеваю, работы многовато получается. Но если бы я узнал что-нибудь новое, обязательно пришел бы к вам.
Леонора была уже не в состоянии все это выносить.
— Помогите! На помощь! — закричала она.
Мудроу подождал, пока не затихло эхо на лестнице.
— В помощи я отказать не могу, — сказал он спокойно, закрывая дверь. — Примите две таблетки аспирина и позвоните мне утром.
Будучи совершенно пьян, Стенли Мудроу лежал в своей постели и не мог уснуть. Он исследовал участок номер двести три, а именно опросил всех владельцев баров в этом районе — и безрезультатно. Вспомнив о том, что он в отпуске, Мудроу начал пить с утра. К вечеру он уже не мог сидеть за рулем, и домой его доставила дежурная патрульная машина.
Войдя в квартиру, он с трудом снял ботинки и брюки, прежде чем рухнуть на кровать. Он был уверен, что уснет немедленно, что сон его и спасет, но полностью сознание почему-то не отключалось, и в полузабытьи он шел по Шестой авеню на встречу с Ритой, а кругом ревела толпа, гудели машины, орало радио. Он изо всех сил пытался избавиться от этого видения, пока не погрузился в свою «фантазию», как он это называл.
Он фантазировал каждый день по нескольку раз. Оставшись наедине с беспомощной «Красной армией» — бойцов было то больше, то меньше, то десять человек, то четверо — и оттягивая неизбежную казнь, он подвергал их неслыханным пыткам. Иногда приковывал наручниками друг к другу, иногда избивал так, что они не могли шевельнуться. В ту ночь он подвесил двух женщин к водопроводной трубе на кухне, и одна молила о пощаде, а другая билась в истерике и требовала справедливого суда. Кто-то из них пытался в него плюнуть, но он не обращал на это внимания: сидел на кухонном столе и чистил пистолет, прокручивая барабан, как ковбой в вестерне, и медленно заряжая патроны. Каждый патрон он демонстрировал членам «Красной армии» и только потом заряжал.
Затем он сам — великан, в руках которого пистолет казался игрушкой, — поднимался со стула и медленно шел к своим жертвам. Он Видел, как они сжимались от ужаса, они-то знали, что сейчас будут расстреляны без следствия и суда присяжных. Этот их страх успокаивал его, и он проваливался в густую теплую тьму.
Глава 18
Алан Эпштейн, капитан городской полиции Нью-Йорка, сидел на кухне и смотрел на свою Альму, на свою тридцатисемилетнюю жену. Наблюдая, как она превращает содержимое холодильника в бутерброды с черничным джемом, кленовым сиропом, в жареные сосиски, апельсиновый сок и кофе, Эпштейн заряжался ее утренней энергией. Его снова беспокоила язва: ноющая боль в желудке могла утихнуть сама по себе, а могла разойтись так, что не унять. Он подумал, что Альма не пойдет ни на какие уступки его язве. Она добросовестно исполняла обязанности еврейской мамы, Альма искренне верила в то, что всякая болезнь, которую нельзя вылечить едой, не заслуживает внимания, а все медицинские заключения неизменно комментировала одной и той же репликой: «Откуда им знать?» Эпштейн давно перестал спорить с ней на эту тему, тем более что ему нравилось, как она готовит.
Беспокоило его другое. Он думал о Мудроу. Человек, способный решать самые сложные внутренние проблемы на его участке, сам стал для него такой проблемой. На днях позвонил ему один лейтенант из двести третьего участка Куинса, справедливо раздраженный тем, что кто-то лезет в его дела, и тут на поверхность всплыли кое-какие особенности поведения Мудроу в последнее время. Сержант, как и подозревал Эпштейн, вышел на охоту. Конечно, это вовсе не означало, что он преследует именно «Американскую красную армию». Но одновременно никак не гарантировало, что Мудроу постоянно отчитывается о своей работе перед ФБР. Эпштейн проработал в седьмом участке двадцать лет и готов был поспорить на свою пенсию, что Стенли прежде всего движет желание отомстить. И в конечном итоге, что бы тот ни писал в своих донесениях Хиггинс или Брендли, он выследит «Красную армию» сам, без посторонних.
Если сержант идет по ложному следу, это не страшно. Но если он движется по верной дорожке, что тогда? Тридцать три человека погибли в огне на площади Геральд. Сколько жертв принесет следующий теракт? Сто? Тысячу? А Мудроу, прав он или нет, готов рисковать чужими жизнями ради того, чтобы удовлетворить свою жажду мести. Он действует как игрок, который сделал ставку на эту самую «Красную армию», и потому должен нейтрализовать ее, прежде чем она снова даст о себе знать.
Эта мысль бесила Алана Эпштейна как полицейского. Если показать по телевизору фотороботы преступников, это, по крайней мере, заставит их притаиться и тем самым предотвратит следующую акцию. Полицейский никогда не поставит безопасность общества выше своих личных интересов. А сейчас следует, прежде всего, обезвредить преступников, и сделать это можно только общими усилиями. Позиция, которую Мудроу откровенно игнорирует.
Тут еще нельзя не учитывать и другие обстоятельства, куда более важные. В той тайной внутренней борьбе, которая никогда не утихала в самом ведомстве, Эпштейн, как правило, брал верх. Сейчас ситуация в управлении особенно обострилась. Если Мудроу осуществит задуманное или, что еще хуже, у него все сорвется в последний момент и наверху станет известно, что он, Эпштейн, знал, чем занимается Мудроу, и не сообщил в ФБР, то и месяца не пройдет, как ему объяснят, что в интересах дела ему следует уйти на пенсию. Как он ни привязан был к своей Альме, но проводить с ней дни напролет Эпштейн был еще не готов.
— Хочешь пирожок? — спросила Альма, заметив, что он погрузился в свои размышления.
— А? — Очки Эпштейна лежали на столе, и перед ним был, скорее, контур Альмы, чем она сама.
— Алан, ты возьмешь еще пирожок?
— Ну, что ты, у меня там все горит.
— Это из-за Мудроу, да? Не понимаю, почему ты его всегда защищаешь. Если бы не этот камень, который ты сам повесил себе на шею, ты бы уже давно был инспектором.
— Хватит уже, — застонал Эпштейн, — ты думаешь, мне от этого легче? — Он помолчал и вздохнул. — Может, подать рапорт Флинну?
— Ирландцу? — Альма возмутилась. — Только не ирландцу. Этот ирландец съест бедного сержанта с потрохами.
— Бога ради, Альма, ты только что говорила мне, что я его постоянно выгораживаю, а теперь…
— Только не ирландцу. Пусть кто-нибудь другой поговорит с мальчиком.
— С каким мальчиком? Мудроу — мальчик?
— Как ты не можешь понять, Алан. — Она решительно тряхнула головой. — Он же как дитя в лесу. Управление разорвет его на части. Ты не можешь вот так просто сдать его ирландцу, не поговорив с ним сам.
— Так, хорошо. А теперь скажи мне, если ты хочешь, чтобы я просто поговорил со Стенли, почему ты
