15
Ни гор, ни моря.
Шёл знаменитый многодневный Батумский ливень.
Бр-р… Третий день мы в компрессе из влажной одежды и в плену стеклянной читальни, дощатой веранды, фанерного клуба.
— Ч-чёрт! Надоело надевать одну и ту же сорочку. Абсолютно чистый воротничок.
— Ещё бы! Какая же пыль в стерильном потоке?
— Помните Маяковского: наш дождь — это воздух с прослойками воды…
— Нет, если и завтра так — уезжаю.
— Смотрите-ка! Библиотекарша лепит объявление!
На ватмане лесенкой:
«Завтра вечером после ужина
в клубе
ПЕВЕЦ И ГИТАРИСТ ДАВИД ГАСБИЧАДЗЕ!
Билеты приобретайте в библиотеке».
16
Я уже лежал под одеялом, а Рушницкий всё ещё искал наилучший вариант укладки своих чесучовых брюк под тюфяк, чтобы обеспечить себе «стрелку» на завтра. Затем он сел на кровать, свесив ноги.
— Слыхали? — спросил он. — Про Кулича?
— Нет. А что? Списали с корабля? С сигналом на работу?
— Сенсация: спас долгожительницу. На повороте. У столовой. Кинулся на бабку, как вратарь в дальний угол, и вытащил из-под самосвала. Невредимой!
— Это с одной-то рукой?
— Парень, видать, быстро соображает!
— Почему вы называете Кулич, а не Кулич?
— Он на этом настаивает. Мне всё равно, а ему большое удовольствие.
— А кто он?
— Он-то? Бывший пограничник.
Рушницкий не ложился. Я смотрел на него. Не ему в глаза, а на его тело, которое подпирали тощие ноги. Крепкие, как тросы. Скрученные из жил, сухожилий и самых необходимых мышц. Цепкие. Волевые. С сухими стопами и клавишами пальцев.
Не глаза, не лицо Рушницкого были зеркалом его души, а именно ноги.
Они беспощадны.
Такого опасно раздразнить.
— Николай Иванович. Не будем тушить свет?
— Давайте. Я тоже хотел поговорить.
— Николай Иванович. Давайте в духе разрядки. Давайте о себе. Вы инженер?
— Вот уже больше тридцати лет.
— Служба интересная? Работа инженера?
— Работа инженера? Я не знаю, что это такое,
— Опять парадоксы. Вы давайте по-простому, по— рабочему.
— Какие ещё парадоксы? Ни единого дня я не работал инженером.
— Позвольте, — смутился я. — Вы переквалифицировались?
— Нет.
— Опять эти ваши штучки-дрючки… Так кем же вы работаете?
— Инженером.
— М-да… Спокойной ночи, — повернулся я к нему спиной.
— Не заводитесь. Слушайте.
Я заинтересованно повернулся к нему снова.
— Больше тридцати лет я что-то достаю, выбиваю, нападаю, защищаюсь, заседаю, открываю и закрываю двери, иногда хлопаю ими, ругаюсь, «расшиваю», мне приказывают, я приказываю, разговариваю, кричу, и всё по телефону, подписываю, выписываю… Это работа инженера? Вы понимаете, что это нелепо? Ну так, как, скажем… ходить в баню в цилиндре. Это — жизнь инженера? Значит, я проживаю нелепую жизнь! А ведь я должен был бы быть мозгом, так сказать, техническим «гением» на своём участке…
— Вы — как все.
— Как все… Нивелировка? Да, это беда нашего века.
— А может быть, благо? Когда президент и рабочий одеты одинаково, это лучше, чем дворцы помещикам и хижины крестьянам.
— Крепостные, строившие церкви и дворцы, работали не на помещиков, а на русскую культуру, — без запальчивости заметил Николай Иванович. — И я, если хотите, за усреднение, но на каком уровне?
— Николай Иванович. Не усложняйте. Давайте без философии.
— А! Вы все боитесь сложности. Философия… «А почему нет?» — как говорят каракалпаки. Философия… Вы зеваете от невежества. И я не лучше вас. Я пробовал читать. Серьёзные книги. Набирал полную грудь воздуха и читал первую фразу. Казалось, понимал и радовался за себя. В следующих строчках вроде бы и был смысл, но он куда-то ускользал, играл со мной в прятки. Появлялись новые тёмные слова, за которыми я что-то видел и не видел. Они связывались, развязывались, перемешивались, образовывали цепочки, вроде полимерных, и я закрывал книгу.
— Кто в этом виноват?
— Сами философы. Они не могут. Не могут изложить предмета.
Мы помолчали. Николай Иванович откинул тюфяк и проверил укладку брюк на несминаемость.
Потом снова сел. Что-то волновало его — это было видно.
— А женщина? Вот вопрос вопросов. Женщина в жизни мужчины? Как вы относитесь к ней? — бросил он новую «кость» нашему разговору.
Мышцы ног Рушницкого напряглись, глаза ждали в жёстком прищуре.
Я думал.
— Женщина, женщины — это очень общо, Николай Иванович.
Я собрался с мыслями, чтоб привести в некоторый порядок свои взгляды по вопросу «вопроса вопросов».
— Их четыре класса, женщин. Да, четыре. Во-первых, женщины-трудяги. Это те, кто стучит на машинке, составляет сводки, думает, что самостоятельно ведёт НИР. Второй класс — мать, сестра, жена, словом, та женщина, которая принесёт тебе передачу в больницу. Следующий класс — грешница; если вы ею обладаете, то она называется любовницей. Наконец, женщина-умница. Про неё говорят: «Она меня понимает». Ей можно прочесть смачную строчку. Она оценит твоё остроумие, поддержит в тебе веру в себя.
(Мне понравилось всё, что я сказал.)
— А если женщина соединяет в себе всё это? — жадно спросил Рушницкий.
— Думать так… Впрочем, по закону больших чисел, — я потянулся к столику за ножницами, — это очень редко может случаться. Тогда счастье — несчастье. Стрельба, вскрытие вен, прочие аксессуары этой невысокой трагедии. То есть — глотание таблеток, выбегание на мороз без кашне к телефонной будке и так далее.
(Господи! Как всё просто и ясно.)
— А если эта женщина Маша?! — ударил вопросом Рушницкий. — Вы, маэстро, наивно полагаете, что
