аплодировал.
Да, Софья Петровна много сделала для большевиков. А заплатили они ей «чертовыми черепками».
Недавно, будучи в Финляндии, я узнала от тамошних старожилов, что и Софья Петровна, и ее муж были сначала белыми эмигрантами. Потом сменили вехи и перекинулись на сторону большевиков. А затем, вернулись в Москву. И все же, только потому, что ее отец был когда то генерал-губернатором, ее сняли с работы, на которой в СССР — я это утверждаю — никто лучше ее не смог бы справиться. Она была самой лучшей советской переводчицей.
С большим трудом ей удалось восстановить себя в профсоюзе и получить другую должность. Теперь она работает совсем не по специальности, так как ее богатейшие лингвистические способности — она знает шесть языков в совершенстве — лежат под спудом. Провожая меня, она жаловалась, что с трудом отстаивает свою комнатку в Доме Советов, что ей почти ежедневно угрожают выселением и что тогда ее положение станет совсем уже невозможным, потому что нанять комнату по вольному найму — это значит надо платить минимум 300 рублей в месяц, а она получает за свою работу только 275 р.
— Не хотела ли бы ты бежать за-границу? — спросила я ее.
Она грустно улыбнулась.
— Нет, я сожгла свои корабли…
Чтобы закончить эту картинку из советского быта, хочу рассказать еще один случай с тем же Ибаньесом.
В 1932 году приехала на первомайские торжества в Москву, в числе других, и испанская делегация. В Москве испанского переводчика днем с огнем тогда было поискать — теперь, думаю, их расплодилось, в связи с испанскими событиями, десятки. Заведующий Комиссией Внешних Сношений Гурман был в совершенном унынии. Где взять испанского переводчика?
Я рискнула напомнить об Ибаньесе. Он уже давно считался оппозиционером и троцкистом, и о нем последние годы совершенно забыли. Я знала, что Софье Петровне приходится его содержать, и что она будет рада, если он хоть что-нибудь заработает. Гурман радостно ухватился за мое предложение. Послали за Ибаньесом. Он явился к Гурману с очень вызывающим видом и заявил, что меньше, как за двадцать рублей в день не поедет с делегацией. Ему дали двадцать рублей. Он поехал, но уже с дороги в штаб делегации стали поступать тревожные сведения. Ибаньес много пьет, водит делегатов в городах, где они останавливаются, под видом прогулки, в самые грязные районы, ведет среди них «троцкистскую» пропаганду. Когда переводчица-коммунистка — чрезвычайно редкий случай! — пыталась его немножечко обуздать, он по-испански стал ругать коммунистов вообще и вести себя совсем уже вызывающе. Делегацию поспешили вернуть в Москву, и был превеликий скандал. Гурман напал на меня, что я ему порекомендовала троцкиста, я отговаривалась тем, что совсем не подозревала о состоянии ума Ибаньеса, словом, неприятностей было много, но Ибаньеса все же не арестовали, как это сделали бы со всяким русским переводчиком на его месте, а просто запретили приглашать его к делегациям.
Ростов — Грозный — Горячеводск
В Ростове делегация пробыла два дня, причем на второй день был устроен большой банкет, на котором, между прочим, должен был произнести речь и секретарь английской делегации Смит. Мы спустились в ресторан гостиницы, столы были роскошно сервированы, цветы, фрукты, батареи бутылок с золотыми головками, прозрачные графинчики с водкой. Делегаты наши так уже привыкли к таким банкетам, что больше не удивлялись. Первое время они меня все спрашивали:
— Camrade Тамара, неужели все русские так много едят?
Я отвечала обычно, что Россия всегда отличалась хлебосольством, но что в обыденной жизни теперь русские едят гораздо, о, гораздо — меньше.
Явилась ростовская партийная и профсоюзная верхушка в полном составе. Начались тосты и речи. Я как раз должна была переводить Смита. Оглядываюсь по сторонам, где же он, надо все-таки подсесть к нему поближе, чтобы точно записать его слова. Нет Смита. Иду к Горбачеву:
— Товарищ Горбачев, Смита то ведь нету, а ему выступать.
— Как нет? Слуцкий, Боярский, — где же Смит? Вероятно заснул, сволочь, в своей комнате.
Вообще у Горбачева к делегатам было постоянно какое то невероятно пренебрежительное и презрительное отношение. По своей грубой натуре и бандитско-большевицкой закалке он не замечал того, что они неизмеримо культурнее, вежливее и деликатнее его. Он считал все это признаком буржуазного воспитания, а раз буржуазного, значит, не достойного ничего, кроме самого полного презрения.
Боярский и Слуцкий отправились на розыски Смита. Банкет шел своим чередом, и я уже радовалась, что мне хоть один раз удастся провести вечер спокойно, как смотрю — Горбачева куда-то вызывают, среди англичан волнение. Что случилось? Софья Петровка тоже исчезает. Потом возвращается.
— Смит пропал.
— Как пропал?
— Да, оказывается, уже с четырех часов вышел в город, якобы, прогуляться по нашей же улице, да так и не вернулся. Будет нам всем теперь нагоняй, что мы за ним не уследили.
— Но куда же он мог деваться? Ведь не похитили же его?
— Не знаю, однако, ты теперь попереводи за меня, а я пойду узнаю, может быть, уже есть что- нибудь новое.
В это время на другом конце зала появился Смит. Но в каком виде? Пьяный вдрызг, в расстегнутой жилетке, с багровым лицом и мутными глазами, он являл собой довольно жалкое зрелище. «Товарищи» бросились к нему и увели его в его номер.
Так он речи своей и не держал. А на следующее утро, уже в поезде Софья Петровна мне поведала под большим секретом, что, оказывается, Смита затащила к себе какая то веселая девица, напоила его до чортиков и только крепкое британское подсознание невыполненного долга помогло ему явиться на банкет, хотя и с большим запозданием. Это было особенно комично, потому что в обычное время Смит был очень респектабельным джентльменом, солидным, спокойным и слегка высокомерным.
Теперь Донбасс и Ростов позади. Поезд мчит нас к Грозному, на нефтяные промысла. Оборачиваясь назад и беседуя с делегатами, я вижу, что от последнего этапа нашей поездки у них осталось довольно сумбурное впечатление. С одной стороны, везде приемы, чествования, выпивки, говорящие, казалось бы, об обилии плодов земных, с другой — переполненный грязными, оборванными пассажирами ростовский вокзал, который их особенно поразил своей грязью и скученностью. Как везде в СССР в последние десять лет, крестьяне и рабочие кочуют из одного конца отечества в другой: одни в поисках лучших условий труда, другие в надежде добраться до какой то, существующей лишь в их воображении, страны обетованной, где большевицкий гнет был бы не так силен и где можно было бы, наконец, хоть разик, сытно поесть. И везде на крупных железнодорожных узлах одна и та же гнусная, отвратительная картина: вокзал является скоплением тысяч народа, ни скамеек, ни стульев давно нет, все лежат вповалку на полу, везде грязь, вши, мешки, голодные оборванные дети и вонь, от которой тошнит,
Ростов один из таких узлов, и англичане увидели тут впервые эту картину. Они в душе очень поражены, но, так как Россия для них вообще варварская полуазиатская страна, они стараются faire bonne mine au mauvais jeu[13]. Они, если и задают вопросы, то очень осторожно. Слуцкий с утра до вечера в нашем вагоне, он все время ведет обработку. Просит задавать вопросы и умело и хитро переплетает каждый ответ и каждое объяснение с параллельными полувопросами насчет английских условий и законов. Против его большевицкой техники английской наивности трудно устоять. Я все еще не совсем точно знаю, кто он и что он. Какую роль он играет. Ясно пока одно — он политический руководитель нашей делегации. О нем я напишу отдельно.
Англичане получили в Ростове ряд писем из Англии. И Федерация Горняков, и Кук, и их родные беспокоятся, что они так долго — уже больше трех недель — ездят по СССР. И все просят их вернуться. Но
