– А вы в спартакиаде участвуете? – спросил Успенский Юру.
– Коронный номер, – несколько невпопад ответил я.
– Коронным номером будет профессор X. – сказал Юра.
Успенский недовольно покосился на меня: как это я не умею держать язык за зубами.
– Юра абсолютно в курсе дела. Мой ближайший пом. А в Москве он работал в кино помощником режиссера Ромма. Будет организовывать кинооформление спартакиады.
– Так вас зовут Юрой? Ну, что ж, давайте познакомимся. Моя фамилия Успенский… – Очень приятно. – осклабился Юра. – Я знаю, вы начальник лагеря. Я о вас много слышал.
– Что вы говорите? – иронически удивился Успенский.
Юра выжал волосы, надел очки и уселся рядом в позе, указывавшей на полную непринужденность.
– Вы, вероятно, знаете, что я учусь в техникуме?
– Н-да, знаю. – столь же иронически сказал
Успенский.
– Техникум, конечно, халтурный. Там, вы знаете, одни урки сидят. Очень романтический народ. В общем там по вашему адресу написаны целые баллады. То есть не записаны, а так сочинены. Записываю их я.
– Вы говорите, целые баллады?
– И баллады и поэмы и частушки – все, что хотите.
– Очень интересно. – сказал Успенский. – Так они у вас записаны? Можете вы их мне прочесть?
– Могу. Только они у меня в бараке.
– И на какого черта вы живете в бараке? – повернулся ко мне Успенский. Я же предлагал вам перебраться в общежитие ВОХРа.
Общежитие ВОХРа меня ни в какой степени не устраивало.
– Я думаю на Вичку перебраться.
– А вы наизусть ничего из этих баллад не помните?
Юра кое-что продекламировал; частушки, почтив непереводимые на обычный русский язык и непечатные абсолютно.
– Да, способные там люди. – сказал Успенский. – А порасстреливать придется почти всех. Ничего не поделаешь.
От разговора о расстрелах я предпочел уклониться.
– Вы говорили, что знали моего брата в Соловках. Вы и там служили?
– Да, примерно так же, как служите теперь вы.
– Были заключенным? – изумился я.
– Да. На десять лет. И как видите, ничего. Можете мне поверить, лет через пять и вы карьеру сделаете.
Я собрался было ответить, как в свое время ответил Якименке: меня де и московская карьера не интересовала, а о лагерной и говорить нечего. Но сообразил, что это было бы неуместно.
– Эй, Грищук! – вдруг заорал Успенский. Один из телохранителей вбежал на мостик.
– Окрошку со льдом, порций пять. Коньяку со льдом – литр. Три стопки. Живо!
– Я не пью, – сказал Юра.
– Ну и не надо. Вы еще маленький, вам еще сладенького. Шоколаду хотите?
– Хочу.
И вот, сидим мы с Успенским, все трое в голом виде, среди белого дня и всякой партийно-чекистской публики и пьем коньяк. Все это было неприличным даже и по чекистским масштабам, но Успенскому при его власти на всякие приличия было плевать. Успенский доказывает мне, что для умного человека нигде нет такого карьерного простора, как в лагере. Здесь все очень просто: нужно быть толковым человеком и не останавливаться решительно ни перед чем. Эта тема начинает вызывать у меня легкие позывы к тошноте.
– Да, а на счет вашего брата. Где он сейчас?
– По соседству. В Свирьлаге.
– Статьи? Срок?
– Те же, что и у меня.
– Обязательно заберу его сюда. Какого ему там черта? Это я через Гулаг устрою в два счета. А окрошка хороша.
Телохранители сидят под палящим солнцем на песке, шагах в пятнадцати от нас. Ближе не подсел никто. Местный предводитель дворянства в пиджаке к при галстуке цедит пиво, обливается потом. Розетка его красного знамени багровеет, как сгусток крови, пролитой им – и собственной и чужой, и предводитель дворянства чувствует, что кровь эта была пролита зря.
МОЛОДНЯК
ВИЧКИНСКИЙ КУРОРТ
