Стоит ли игра свеч?
Как-то под утро мы возвращались из УРЧ в свою палатку. На дворе было морозно и тихо. Пустынные улицы Подпорожья лежали под толстым снеговым саваном.
– А по-моему, Ватик, – ни с того, ни с сего сказал Юра, – надо все-таки это сделать. Неудобно как- то.
– Разменяют, Юрчик. – сказал я.
– Ну и хрен с ними. А ты думаешь, много у нас шансов отсюда живыми выбраться?
– Я думаю, много.
– А по-моему никаких. Еще через месяц от нас одни мощи останутся. Все равно. Ну, да дело не в том.
– А в чем же дело?
– А в том, что неудобно как-то. Можем мы людей спасти? Можем. А там пусть расстреливают. Хрен с ними. Подумаешь, тоже удовольствие околачиваться в этом раю.
Юра вообще и до лагеря развивал такую теорию, что если бы, например, у него была твердая уверенность, что из советской России ему не вырваться никогда, он застрелился бы сразу. Если жизнь состоит исключительно из неприятностей, жить нет «никакого коммерческого расчета». Мало ли какие «коммерческие расчеты» могут быть у юноши 18-ти лет, и много ли он о жизни знает.
Юра остановился и сел на снег.
– Давай посидим. Хоть урчевскую махорку из легких выветрим.
Сел и я.
– Я ведь знаю, Ватик. Ты больше за меня дрейфишь.
– Угу, – сказал я.
– А ты плюнь и не дрейфь.
– Замечательно простой рецепт!
– Ну, а если придется – придется же! – против большевиков с винтовкой идти, так тогда ты насчет риска ведь ничего не будешь говорить?
– Если придется… – пожал н плечами.
– Даст Бог, придется… Конечно, если отсюда выскочим.
– Выскочим, – сказал я.
– Ох, – вздохнул Юра. – С воли не выскочили. С деньгами, с оружием… Со всем. А здесь?
Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько уж раз!
– Видишь ли, Ватик. Если мы за это дело не возьмемся, будем потом чувствовать себя сволочью. Могли и сдрейфили.
Мы помолчали. Юра, потягиваясь, поднялся со своего мягкого кресла.
– Так что, Ватик, давай! А? На Миколу Угодника.
– Давай, – сказал я.
Мы крепко пожали друг другу руки. Чувства отцовской гордости я насовсем все-таки лишен.
Особенно великих результатов из всего этого, впрочем, не вышло в силу той прозаической причины, что без сна человек все-таки жить не может. А для наших манипуляций с карточками и списками у нас оставались только те 4-5 часов в сутки, которые мы могли отдать сну. И я и Юра, взятые в отдельности, вероятно, оставили бы эти манипуляции после первых же бессонных ночей, но поскольку мы действовали вдвоем, никто из нас не хотел первым подавать сигнал об отступлении. Все-таки из каждого списка мы успевали изымать десятка полтора, иногда и два. Это был слишком большой процент. Каждый список заключал в себе 500 имен. И на Погре стали говорить уже о том, что в УРЧ что-то здорово путают.
Отношения с Якименкой шли, все ухудшаясь. Во-первых, потому, что я и Юра, совсем уж валясь с ног от усталости и бессонницы, врали в этих списках уже без всякого заранее обдуманного намерения, и на погрузочном пункте получалась неразбериха. И во-вторых, между Якименко и Борисом стали возникать какие-то трения, которые в данной обстановке ничего хорошего предвещать не могли, и о которых Борис рассказывал со сдержанной яростью, но весьма неопределенно. Старший врач отделения заболел; Борис был назначен на его место и, поскольку я мог понять, Борису приходилось своей подписью скреплять вытертые резинкой диагнозы и новые стандартизированные пометки «Годен». Что-то назревало и на этом участке нашего фронта, но у нас назревали все участки сразу.
Как-то утром приходит в УРЧ Борис. Вид у него немытый и небритый, воспаленно-взъерошенный и обалделый, как, впрочем и у всех нас. Он сунул мне свое ежедневное приношение – замерзший ком ячменной каши, и я заметил, что кроме взъерошенности и обалделости, в Борисе есть и еще кое-что – какая-то гайка выскочила, и теперь Борис будет идти напролом. По части же хождения напролом Борис с полным основанием может считать себя мировым специалистом; на душе стало беспокойно. Я хотел, было, спросить Бориса, в чем дело, но в этот момент в комнату вошел Якименко, в руках у него были какие-то бумаги для переписки. Вид у него был ошалелый и раздраженный; он работал, как и все мы, а промфинплан таял с каждым днем.
Увидав Бориса, Якименко резко повернулся к
– Что это означает, товарищ Солоневич? Представитель третьей части в отборочной комиссии заявил мне, что вы что-то там бузить начали. Предупреждаю вас, чтобы этих жалоб я больше не слышал.
– У меня, гражданин начальник, есть жалоба и на них.
– Плевать мне на ваши жалобы! – холодное и обычно сдержанное лицо Якименки вдруг перекосилось. –
