Я изумленно воззрился на Якименку. Якименко смотрит на меня подсмеивающимся взглядом.
– На месте ГПУ, выпер бы я вас всех к чертовой матери, на все четыре стороны. А то накрутите вы здесь.
– То есть, как это так, накрутим?
– Да вот так, накрутите и все. Впрочем, это пока моя личная точка зрения.
– А вы ее сообщите ГПУ, пусть выпустят.
– Не поверят, товарищ Иван Лукьянович, – сказал, усмехаясь, Якименко, ткнул в пепельницу свой окурок и вышел из комнаты прежде, чем я успел сообразить подходящую реплику.
Внизу на крылечке меня ждали Борис и Юра.
– Ну, – сказал я не без некоторого злорадства, – как мне кажется, мы уже влипли. А?
– Для твоей паники нет никакого основания, – сказал Борис.
– Никакой паники и нет. А только эта самая мадемуазель Шац работы наладит, хлеба не даст, и будешь ты ее непосредственным подчиненным. Так сказать, неземное наслаждение.
– Неправильно. За нас теперь вся остальная публика.
– А что она вся стоит, если твой городок будет по твоему же предложению подчинен непосредственно Гулагу?
– Эта публика ее съест. Теперь у них такое положение: или им ее съесть или она их съест.
На крыльцо вышел Якименко.
– А, все три мушкетера, по обыкновению, в полном сборе.
– Да, так сказать, прорабатываем результаты сегодняшнего заседания.
– Я ведь вам говорил, что заседание будет занимательное.
– По-видимому, тов. Шац находится в состоянии некоторой…
– Да, именно в состоянии некоторой. Вот в этом некотором состоянии она, видимо, находится лет пятьдесят. Видеман уже три дня ходит, как очумелый, – в тоне Якименки – небывалые до сих пор потки интимности, и я не могу сообразить, к чему он клонит.
– Во всяком случае, – говорит Борис, – я со своим проектом попался, кажется, как кур по щи.
– Н-да. Ваши опасения некоторых оснований не лишены. С такой стервой работать, конечно, невозможно. Кстати, Иван Лукьянович, вот вы завтра вашу стенограмму редактировать будете. Весьма существенно, чтобы эта фраза насчет вождей не была опущена. И вообще, постарайтесь, чтобы ваш протокол был сделан во всю меру ваших литературных дарований. И так сказать, в расчете на культурный уровень читательских масс, ну например, Гулага. А протокол подпишут все. Кроме, разумеется, тов. Шац.
Заметив в моем лице некоторое размышление, Якименко добавляет:
– Можете не опасаться. Я вас, кажется, до сих пор не подводил.
В тоне Якименки – некоторая таинственность, и я снова задаю себе вопрос, знает ли он о БАМовских списках или нет. А влезать в партийную склоку мне очень не хочется. Чтобы выиграть время для размышления, я задаю вопрос:
– А что она действительно близко стоит к вождям?
– Стоит или лежит, не знаю. Разве в дореволюционное время. Знаете, во всяких там глубинах сибирских руд, на полном беслтичьи и Шац – соловушко. Впрочем, это вымирающая порода. Ну, так протокол будет, как полагается?
Протокол был сделан, как полагается. Его подписали все, и его не подписала тов. Шац. На другой же день после этого заседания тов. Шац сорвалась и уехала в Москву. Вслед за нею выехал в Москву и Якименко.
ТЕОРИЯ СКЛОКИ
Мы шли домой молча и в весьма невеселом настроении. Становилось более или менее очевидным, что мы уже влипли в нехорошую историю. С проектом санитарного городка получается ерунда. Мы оказались помимо всего прочего запутанными в какую-то внутрипартийную интригу. А в интригах такого рода коммунисты могут и проигрывать, могут и выигрывать; беспартийная же публика проигрывает более или менее наверняка. Каждая партячейка, рассматриваемая, так сказать, с близкой дистанции, представляет собою этакое уютное общежитие змей, василисков и ехидн, из которых каждая норовит ужалить свою соседку в самое больное административно-партийное место. Я в сущности не очень ясно знаю, для чего все это делается, ибо выигрыш даже в случае победы так ничтожен, так нищ и так зыбок; просто партийный портфель чуть-чуть потолще. Но «большевицкая спаянность» действует только по адресу остального населения страны. Внутри ячеек все друг под друга подкапываются, подсиживают, выживают На советском языке это называется партийной склокой. На уровне Сталина-Троцкого это декорируется идейными разногласиями, на уровне Якименко-Шац это ничем не декорируется, просто склока, «как таковая», в голом виде. Вот в такую склоку попали и мы и при этом безо всякой возможности сохранить нейтралитет. Волей- неволей приходилось ставить свою ставку на Якименко. А какие, собственно, у Якименки шансы съесть товарища Шац?
Шац в Москве, в центре у себя дома; она там свой человек, у нее там всякие «свои ребята» и Кацы и Пацы и Ваньки и Петьки, по – существу такие же «корешки», как любая банда сельсоветских активистов, коллективно пропивающих госспиртовскую водку, кулацкую свинью и колхозные «заготовки». Для этого центра все эти Якименки, Видеманы и прочие – только уездные держиморды, выскочки, пытающиеся всякими правдами и неправдами оттеснить их, «старую гвардию», от призрака власти, от начальственных командировок по всему лицу земли русской и не брезгающие при этом решительно никакими средствами. Правда, насчет средств и «старая гвардия» тоже не брезгует. При данной комбинации обстоятельств средствами придется не побрезговать и мне; что там ни говорить, а литературная обработка фразы тов. Шац о близости к вождям к числу особо джентльменских приемов борьбы не принадлежит. Оно, конечно, с волками жить – по-волчьи выть, но только в советской России можно понять настоящую тоску по
