узкую колею, которая кажется еще крепкой. Медленно, бесконечно медленно тащимся мы через Волгу.
Когда под полозьями у нас снова суша, мне кажется, что прошли не минуты, а часы. В этот момент сквозь рев ветра я слышу отчаянный крик. Оборачиваюсь и вижу, как крестьянин с лошадью и санями исчезают в водовороте.
Я не сразу понимаю, что произошло; я еще надеюсь, что мои чувства обманывают меня: лед проломился. Повозка мгновенно сползает с расколовшейся глыбы льда в бурлящую реку. Крестьянин проваливается в воду. Лошадь один раз пытается встать на дыбы и затем уносится потоком. У обоих уже нет шансов: напирающая ледовая крошка скрывает их.
Я рыдаю.
Когда я снова прихожу в себя, на меня озабоченно смотрит человек с закопченным лицом.
Как сумасшедшая я твержу ему: зачем было ехать в Кострому — из-за мерзлой картошки и жалкого кулька муки? Даже если бы я довезла все это до дому, наш голод был бы утолен всего лишь на несколько часов. Но я и этого не привезу домой. Картошка и мука плавают в Волге. И из-за этого погиб человек. Зачем?! Я выкрикиваю вопрос в лицо мужчине, но он, кажется, не понимает меня.
Он машинист паровоза, и у него задание отвезти важную фельдъегерскую почту в Москву. Его сопровождает лишь кочегар.
Я умоляю его взять меня с собой в Москву. Конечно, он не должен брать «неуполномоченных лиц», но все же…
Машинист советуется с кочегаром. Тот нерешительно скребет в своей густой бороде: если в пути меня обнаружит военный патруль, они лишатся работы, а может, и более существенного…
Мне дают немного хлеба и чаю. Пока я с жадностью ем и пью, они продолжают размышлять. По их глазам я пытаюсь прочесть, на что они решатся.
Машинист поднимает плечи. Я задерживаю дыхание.
— Ну ладно, — говорит машинист. Кочегар снова пятерней лезет в свою взъерошенную бороду, потом кивает тоже.
Я целую машиниста.
— Гмм, — мычит он.
Они прячут меня среди дров в тендере.
Поездка длится девять часов. Дважды загружают новые дрова и заливают воду.
В первый раз нам везет. Машинист знает солдат, которые досматривают машину и тендер во время стоянки. Он балагурит с ними, отвлекает, они не слишком внимательны к своим обязанностям.
Во второй раз не везет. Ни машинисту, ни кочегару не знакомы проверяющие солдаты. Они не дают отвлечь себя…
Я лежу, почти задохнувшись, под поленницей дров. Один из солдат перебирает поленья. Через несколько секунд меня обнаружат.
И тут я слышу возглас — вслед за этим вдалеке слышится треск выстрелов. Солдат бросает дрова. Старший патрульный отправляет его на подмогу вместе с другим солдатом, перепоясанным пулеметными лентами. Где-то завязалась перестрелка.
Несмотря на колючий мороз, на лбу у меня проступает пот.
Машинист отправляется дальше.
За несколько километров от Москвы мне приходится высаживаться. Машинист паровоза и кочегар извиняются: до самой Москвы довезти меня не могут — рискуют головой.
Устало бреду сквозь снегопад. Слезы текут по лицу.
Через несколько часов стою перед нашим домом. У меня нет сил подняться по лестнице. Сестра помогает мне.
Одна из коллег по театру-студии уже ждет меня. Она вопросительно смотрит и голодными глазами ищет мешок или кулечек, который я, собственно говоря, должна была бы привезти из своей «спекулянтской» поездки.
Я отрицательно качаю головой. Потом беззвучно падаю.
7 февраля 1920 года большевики расстреляли адмирала Колчака. Его Белая армия и гражданское правительство в Сибири прекратили свое существование. Советы заключили мир с Польшей и союзнические договоры с Сибирью, Украиной и Кавказом.
Мои родители с маленькой Адой возвращаются в Москву.
Отец как специалист по строительству мостов и виадуков настолько важен для Советов, что они не отказываются от его профессиональных знаний при восстановлении разрушенного хозяйства. Он снова работает, как и прежде. Только подписи теперь ставят другие — бывшие слесари, например.
Впервые за два года я вижу дочку. Она уже не признает меня и не идет ко мне на руки. Для нее моя мама стала настоящей матерью. Я обнимаю ее. Проходят недели, прежде чем она начинает отвечать на мои ласки.
Благодаря связям тети Ольги Луначарский выдает мне в январе 1921 года разрешение на полуторамесячную поездку в Германию.
Поездка полна приключений. Нормального железнодорожного сообщения все еще нет. Один-два раза в неделю идут составы с военнопленными — немцами, австрийцами, венграми и другими — на Запад; от случая к случаю они берут с собой гражданских. Муж одной из моих школьных подруг — начальник такого немецко-австрийского состава с военнопленными. Я отдаюсь под его покровительство.
Мой багаж легок — во всех отношениях: мне еще нет двадцати четырех лет, в прошлом у меня прекрасная юность, немногие, но весьма насыщенные годы в театре, кратковременный неудачный брак, а также годы войны и революции, которые со всей суровостью коснулись и меня, научив многое понимать, воспитав терпимость и умение отличать важное от второстепенного. Подлинно важного, жизненно важного — немного, теперь я знаю это.
То, что я взяла с собой в поездку из носильных вещей, можно перечислить в одном предложении: старое перелицованное пальто мамы, тонкий платок, пара сапог на картонной подошве из коврового материала и кольцо.
Кольцо не просто украшение — оно должно дать мне средства для моего пребывания в Германии, но это и опасно: украшение, как объект мены-продажи, представляет интерес повсюду. Поэтому во время поездки патрули Красной армии постоянно выискивают драгоценности. Кто будет схвачен с кольцом или колье, завершает свое путешествие на ближайшей станции. Я везу свое кольцо под языком и говорю при этом тихо, но без особого труда — благодаря занятиям сценической речью в школе-студии…
На вокзале в Берлине меня встречает подруга. Мы знакомы по Петербургу и Москве. В России она вышла замуж за австрийца и — теперь уже как австрийка через комиссию по репатриации выехала еще за два года до меня.
Подруга не сразу узнает меня в моем наряде. Я снимаю платок. Теперь она бросается мне на шею и что-то лепечет о худобе и истощении.
— Неужели человек может быть таким отощавшим, — потрясенно бормочет она.
Я в Германии — в бедной, разрушенной войной и инфляцией и тем не менее богатой стране, если помнить о нищете в России.
Подруга тащит меня в ближайшее кафе и заказывает пирожные со взбитыми сливками.
Я не могу устоять.
— Ты приехала навсегда? — спрашивает она.
Я трясу головой и отвечаю с совсем неприлично набитым ртом:
— Нет, на полтора месяца.
Я останусь навсегда и увижу Москву снова лишь после второй мировой войны. Заключенная под особый арест, я должна буду рассказать советскому правительству «интересные подробности» о главных немецких нацистах.
Но все это еще впереди. Пока же — не успев приехать в Берлин — я залегаю в постель: мой ослабевший желудок бунтует против пирожных и взбитых сливок. «Месть» его длится несколько дней.
