она тут же получала по башке суковатой палкой язвительной самоиронии: «Ты чё, паря? В любовь решил поиграть?»
Но в то же время я не считал себя каким-то аутсайдером высоких чувств. Слагал сонеты, и какие! Дарил округляющие глаза подарки, сочинял сочащиеся патокой комплименты, малевал сусальные портреты, вот только мадригалы под балконом любимых не пел, каюсь, да и то лишь потому, что медведь на ухо наступил. Доводилось ли мне обманывать? Разумеется, да — так же, как и быть обманутым. Страдал ли я? О, еще как, но только до новой «встречи с прекрасным». Мнил ли я себя при этом Дон Жуаном? Ни в коем разе — по сравнению с достижениями отдельно взятых приятелей счет моих побед был смехотворно мал. Но в то же время мне было бы о чем вспомнить на свалке.
Честно говоря, я так и собирался прожить свою жизнь, не жалея, не зовя, не плача. В моей переметной суме всегда было два уютных карманчика, один для покоя, а второй для воли. И хотя отдельные подруги могли считать меня бессердечным приматом, не способным ни на что, кроме романтической случки, в глубине души я именовал себя гессевским степпенвулфом, который обречен на гордое одиночество. К тому же в «женщину всей жизни» в силу своего неискоренимого цинизма я никогда не верил. «Жизнь, она одна, а женщин много!» — картинно вздыхал я, ставя крест на очередном наскучившем романе.
Где-то к тридцати годам я почувствовал себя достаточно искушенным, чтобы сделать вывод о том, что жизнь меня уже ничем не удивит. Вернее, удивить-то, может, и удивит, но так, чтобы пронзило насквозь... до самых ахиллесовых пят... Нет, такого прожженного циника, как я, ничто не проймет. Даже если пузатый шалун заменит свой потертый колчан на Stinger последнего поколения.
Так зачем же выбирать между женщинами и жизнью? Что за идиотизм, ведь они испокон веков прекрасно уживались в одной чаше смертных удовольствий, не вызывая оскомины на зубах. В этом упоении я пребывал до тех пор, пока в одной подворотне мне не подвернулся черт в образе лысого французского постструктуралиста, приставившего к горлу перо со словами:
И тогда я от души расхохотался, поскольку осознал, что никогда не обладал ни
Сегодня утром Оленька не вышла на дежурство. Даже не позвонила, чтобы объяснить причину своего отсутствия. Она считается самой ответственной медсестрой в отделении, поэтому все подумали о плохом. И не ошиблись. Через час к нам зашла Екатерина Рудольфовна с последними новостями. У Оленьки сгорела квартира. Пьяный сосед по коммуналке заснул с сигаретой. Выгорели два этажа, но погиб только виновник пожара. Палата гудела до обеда, упиваясь новой темой для обсуждения. Я спасался от пиротехнического диспута Мундогом. Но когда под вечер в палате появилась осунувшаяся Оленька, не удержался и снял наушники. Никто не думал, что она окажется здесь сегодня. Врачи даже пытались уговорить ее вернуться в родительскую квартиру, чтобы дать прийти в себя после перенесенного шока. Но Оленька отрезала, что отдежурит сутки без всяких скидок на пожар. С какой-то лихорадочной активностью она меняла нам капельницы, ставила уколы, поправляла белье. Глубокой ночью, когда мои стеклянные дуры объявили забастовку из-за тромбования катетера, она шепотом позвала меня в процедурную.
— Давай там промоем, чтобы ребят не будить.
Через пять минут я дополз до «заправочной». Стараясь не смотреть на меня, Оленька отвинтила капельницы от катетера и прикрыла заглушками «бензобаки» в груди.
— Сейчас мы быстренько гепаринчику наберем и все промоем. Та-а-к, готов, радист, ну теперь держись!
Холодная волна гепарина разлилась под кожей, и я привычно зажмурился от резко подступившей дурноты. Когда я открыл глаза, Оленька утирала марлей слезы. Встретив мой взгляд, она виновато отмахнулась.
— Да все нормально, все хорошо. Не обращай внимания. Я по другой... На себя злюсь... Ну как тебе сказать... Просто я... Мы не успели ничего сообразить, понимаешь? Проснулись оттого, что стало нечем дышать, и выскочили на улицу кто в чем был. Даже документы не взяли. Когда я стояла на улице... Стояла и смотрела, как лопаются окна, и оттуда такой огонь... Будто часть меня была не здесь, и я чувствовала, что я там, что я тоже горю. Это не передать... не передать. Я была... как сама не своя. Казалось, жизнь рухнула, все, конец. Бабушкины фотографии, одежда, деньги, паспорта, вещи. Все сгорело, все, понимаешь! Вокруг дым, крики, кашель, а я даже не чувствую гари. Потом подходили люди, успокаивали, что-то говорили, но я ничего не понимала, совсем ничего. Была только эта ужасная боль в груди, боль и обида. Я все время повторяла: за что, за что, за
Здравствуй
Помнишь, ты читала мне о преподобном Павле Обнорском, житие которого вы изучали на лекциях по истории русской церкви? Великий угодник Божий Павел родился в 1317 году в богатой московской семье и получил прекрасное образование. Он с детства избегал грубых и шумных развлечений детворы, предпочитая им церковное богослужение и чтение книг. Узнав о том, что родители нашли ему невесту, юноша тайно оставил домашний кров и поступил в монастырь на Волге, приняв монашеский постриг. Тщательно блюдя монастырскую аскезу, Павел тосковал об отсутствии высокого духовного руководства.
Когда ему поведали о преподобном Сергии Радонежском, юноша с благословения игумена перешел в убогую лесную пустынь на Маковце. С любовью принял преподобный Сергий молодого подвижника, отличавшегося послушанием и особенной внимательностью к каждому слову наставника. Со временем, после испытания в тяжелых работах и пятнадцати лет затвора и молчальничества, увидев его искреннее стремление служить Богу, Сергий позволил ученику избрать себе отшельническую, уединенную жизнь. С благословения преподобного Сергия Павел ушел на Север и стал искать себе место для совершенного уединения в вологодских лесах. На берегу речки Грязовицы в Комельском лесу он обнаружил дупло древней липы, которое и стало его жилищем. Три года, словно лесная сова, прожил святой Павел в дупле. Он терпел голод и стужу, но радовался полному уединению. Его друзьями стали все лесные обитатели. Звери и птицы послушно и радостно повиновались преподобному Павлу, исполненному Святого Духа Божия.
Как бы хотел я сейчас найти такое дупло и жить там, подобно преподобному Павлу! Долгими скучными днями я буду отсыпаться в своем уютном жилище. Но едва на землю упадет ночь, мои большие круглые глаза загорятся хищным огоньком. Я наточу когти и клюв, почищу перышки и, издав протяжное уханье, ринусь на ночную охоту. Я буду бесшумно парить над выбеленными острым месяцем верхушками сосен, напоминая погруженного в размышления демона. Но как только мои желтые локаторы поймают излучения страха от сонно колышущейся травы, я камнем упаду вниз на свою первую жертву. Я буду длить кровавый пир до рассвета, разрывая своими острыми когтями склизких лягушек, вертлявых мышей и измазанных глиной кротов. Чаще всего мне придется удерживать жертву одной лапой, причем мелкую добычу брать не поперек тела, а вдоль. Так удобней, потому что при этом жертва оказывается зажатой между двумя внешними (третьим и четвертым) и двумя внутренними (первым и вторым) пальцами, когтями которых и закалывается. Если хочешь знать, в этом деле коготь четвертого пальца принимает минимальное участие. А
