ломкой пальцев, ошибка ввода – и вместо удаления геморройной шишки запускается программа общей корректировки фигуры под шаблон Мерилин Монро).
А коммуникатор уже работал. Коммуникатор уже сипел, подвывал и хрюкал во всю. То есть подгруженные Леночкой забористые фильтр-программы весьма ловко вылущивали из этого звукового многообразия свЯзную людскую речь, а шелуху помех затрамбовывали куда-то на самые задворки слышимости – и все равно качество связи действовало Матвею на нервы.
И не только Матвею.
Едва успев доскрипеться, что соучастнички изволили, наконец, активировать двусторонний акуст- контакт, Виталий тут же принялся наводить критику. Непосредственно помехи он, правда, обошел по эллиптической, зато уж некоего Чинарева-Молчанова разогнался таранить всем тоннажом. Ларинг, мол, ему (Виталию то есть) в воротник вклеили таксебешный, тяжелый; а про телефон и говорить стыдобно: огромный, глупый, толстый, заметный-заметный – небось, кончик только на чуть не достает высунуться наружу из уха… И давит он, и свербит, и на приеме щекочется совершенно невыносимо… Это Матвей, болт ему в порт по самые гланды, навязал вместо контакт-аппаратуры доисторичекий утиль, ясельный сделайсам какой-то! Свой-то приём, небось, через брэйн фильтруете, а по этой дубне, которая в ухе, он, Виталий то бишь, даже сам себя еле слышит; она ва-аще нафиг муляжная, дубня эта, она даже из слышного человечьим ухом диапазона пропускает в лучшем случае трети две, а то и меньше, и дядюшка-то не хлоп слюнопливый, дядюшка враз дубню эту муляжную засечет…
– Заткнись, – рявкнул Матвей. Очень негромко рявкнул, но Белоножко заткнулся, причем так моментально, что Молчанову аж неловко перед ним стало. Но вслух, естественно, Матвей этого не сказал. Вслух он бормотнул рассеянно-раздраженно:
– У нас что, было время подготовиться лучше? Или возможность у нас такая была? И думай вообще, чего ляпаешь. Макросы запросто могли уже отслушать район встречи, и волну найти, и коды передачи взломать… Неча им давать лишний шанс, у них и без того шансов этих…
Нет, Виталий не пожелал внять голосу разума. Он только дождался, покуда этот самый голос замолкнет, и опять принялся гнуть своё:
– «У нас, у нас»… Тоже мне, авторитеты! Столпы! Корифеи хреновы! Да я бы, будь моя…
Он опять вдруг замолк, на сей раз по собственной инициативе.
Впрочем, не вполне по собственной.
Ленок в возбуждении пребольно двинула хакер-поэта локтем – смотри-де, смотри! – но тот и без ее тычков заметил: на площадь (на пешеходную площадь) неторопливо, словно бы даже как-то развалисто, по-хозяйски, въезжал роскошный черно-золотой лимузин.
Все-таки дизайнеры маленько не доработали. Впершемуся на площадь транспортному средству для полноты имиджа не помешали бы еще два-три эффектных штришка – например, башенка с курантами или английский газон перед парадным входом… Но даже и без таких, крайне, казалось бы, необходимых аксессуаров, лимузин производил впечатление совершенно петергофско-луврское. Вот только производить его, впечатление это, хозяин (или кто там обретался в лимузиновом нутре?) решил с некоторого расстояния. Во всяком случае, остановился он метрах в десяти от Виталия, и тот, наверное мысленно перекрестившись, решился-таки подойти сам…
– Ты гля, как шаг чеканит! – Шепот Ленка сочился презрением даже более ядовитым, чем шкварчащее на столешнице горпигорское пойло. – ПарИм, что каблуками щелкнет да честь отдаст? Сто против двадцатки гружу – парИм?
Матвей приложил палец к губам: на Виталия-то они впрямь навешали дубню самую древнюю, какую только смогли раздобыть, но в Халэпочкином брэйнике микрофон – чувствительней некуда. Положительный староста и так взвинчен, ему только шепоток этот расслышать недоставало…
Дядюшка вновь самолично был за рулем своей разъездной виллы, однако на сей раз доброжелательством не лучился. На сей раз он вообще ничем не лучился – он сочился. Как занесенный в тепло снежок набухает талой прозрачной влагой, так влиятельный функционер Макрохарда преисполнился морозной бесстрастности, едва лишь Виталий торопливо вскользнул в не успевшую еще толком раздвинуться лимузинную дверь.
С минуту оба молчали. Староста Белоножко просто сидел и боялся (прикидывал, например, сколько головорезов может прятаться под задними сидениями). А дядюшка сосредоточенно изучал развернутый манускриптер. Или только делал вид, будто бы изучает: ноут был активирован в режиме «антизевака» – глядя со стороны хрен поймешь, изображается ли там хоть что-то.
Наконец влиятельный родственничек отбил по дисплею какую-то команду (словно десяток резвых невидимых таракашек пальцем передушить старался), взглянул на племянника… И таким неприятным был этот взгляд, что у изнервничавшегося Виталия почернело в глазах и оборвалось внутри. Наверное, старосте таки не удалось бы отвертеться от позорного обморока, но телефон вдруг расщекотался в ухе совсем уж осатанело. А тут еще и дядюшка внезапно сказал:
– Да вынь ты его к чертям. Не мучайся.
Сперва Белоножко послушно и поспешно выколупал расходившуюся слухалку, потом вздохнул облегченно… и только уже потом уставился ошалело на родственника. А тот ухмыльнулся – не зло, без особой неприязни даже, но и не по-доброму, а как-то… понимающе, что ли?
– Ну-ну, – сказал образец для всех менеджеров среднего звена. – Кончай мне театр играть. Я все сделал, как мы оба с тобой хотели. А теперь… Того, чего я жду, ты, конечно же, при себе не имеешь?
Виталий кивнул.
– Ты разобрался, что оно такое на самом деле?
Виталий опять кивнул.
– Тогда так: мы договариваемся, как, где, когда и за сколько ты отдашь мне интеллектатор, и пока расстаемся, взаимно уважая друг друга. Нет?
Племянник рассеянно вертел в пальцах телефон, хмурился. Наконец, когда собеседник начал явственно проявлять нетерпение, вымямлил:
– Как МЫ хотели?
– Кончай, говорю, театр! – крестный дядя-макрос досадливо сморщился. – Думаешь, я поверю, будто ты действительно не знаешь о способах контролировать все возможные диапазоны? Или что про различия в системах приемопередатчиков у тебя и твоих… скажем так: вынужденных друзей… что ты про это в эфире рассказал так просто, ради беседу поддержать? Ладно, – он скривился еще сильнее, – ты, вижу, из тех чистоплюйчиков, которым не хватает духу самим себе признаваться в собственных подлостях. Хорошо, я тебе расскажу, как ты… Вы втроем разобрались с интеллектатором; втроем придумали нас шантажировать. Но тебя грызли вполне резонные сомнения: нужно ли делиться с остальными? А то ведь риск целиком тебе одному, а барыши… Вот и нашел способ. Знаешь ведь: чертов Чингисхан – кто-то из этих двоих (уверен, ты даже разнюхал, кто именно)… Послезавтра этот последний шанс Интерпола должен давать официальные показания, и нам очень нужно успеть заткнуть ему пасть. То есть формально не нам, а Лиге, но тебе-то ясно… А еще тебе ясно, что в нынешней ситуации меня даже угроза скандала не остановит – тем более, что официально мы к Лиге ни малейшего отношения… Ну, оказался я поблизости, когда головная боль Лиги стартовала в рай – что с того? Боль-то Лиги, не наша. И тем более не лично моя. Вот сообразил ты все это, да и подсказал мне способ вкорзинить твоих «друзей» без (Боже, упаси!) вреда для тебя драгоценного. И молодец: мне бы не хотелось оборвать ВСЕ выходы к маленькой штучке, которую ты спопулизмил. Да, кстати, об интелектаторе и о молодцах… Как вы догадались?
Белоножко, похоже, опамятовывал потихоньку. Во всяком случае, в голосе его вдруг наметилось самодовольство:
– Не мы, а я. Когда допер, что по вашему раскладу получаюсь единственная кандидатура на роль лиговского сверчка… – Он укоризненно скосился на дядю, но тот лишь руками развел да осклабился на все тридцать два (дескать, что разумно, то не подло – сам разве не этим же девизом только что отруководствовался?). – Так вот…
Тут староста попытался взять эффектную паузу, но родственник изувечил ее оскорбительно-хлестким, будто оплеуха, «Ну!».
Это оказалось последней каплей. Напереживавшегося студента разом вышибло из последних жалких остатков самообладания – только не вполне туда, куда, вероятно, рассчитывал его вышибить дядя. На
