Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.
— Вот ведь шалопутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, — добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. — А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…
Послышались торопливые грузные шаги, и запыхавшийся голос волхва произнес:
— Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…
Он перевел дух и разъяснил:
— Посох жалко, не спину.
Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:
— Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись, — а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть — и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень — тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!
— А что Ковадло? — Кудеслав снова прикрыл глаза.
— Что-что… Сызнова в слободу навострился. «Неча мне, — говорит, — время на здешнее бездельное безделье растрачивать».
— Ну? — лениво шевельнул губами Мечник.
— Вот те и ну — кукиш гну! — сердито буркнул волхв. — Пущай здесь будет, на глазах.
— А мокшане что?
— А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет — жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.
Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:
— Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? — прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. — Давай разувай мужика, привыкай к жениной доле!
Векша невинно поморгала:
— Я бы с радостью это. Вот только рука — болит она и не слушается.
Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:
— Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я… Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:
— Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.
— Дурень я, наверное. — Мечник тоже вздохнул. — Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?
— Да уж боги с тобою — я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.
Помолчали.
Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными, в общем-то ненужными, подробностями — главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.
Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом — о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика — Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.
— Вот дуреха-то! — простонал Белоконь и отвернулся.
— Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? — спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.
Волхв замялся.
— Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла — ведунья же, хоть и неумеха… И опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки — скажи да скажи: правда ли?..
— И ты сказал.
— Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим — ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Все плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…
Мечник горько вздохнул.
— А про Хорсов камень, что на реке, от кого бы ей знать? — спросил он погрустневшего волхва.
— Не от меня. — Старик, сопя, поправлял заткнутые за пояс усы. — Верно, знак увидала. Он же на реку смотрит, знак-то.
Кудеслав хмыкнул.
