груди Мечника.
Кудеслав чувствовал, как дрожат ильменкины плечи, облепленные влажным сорочечным полотном — ночи-то еще холодны, а тут прямо из душной избы, из жаркого ложа, да чуть ли не голым телом к железу… Он принялся гладить Векшину голову, пахнущую очагом и весенним лесом (небось, торопя рост обрезанных Белоконем волос, полоскала их в отваре березовых почек), и с каждым движением ладоней Мечника купленница все тесней и тесней прижималась к нему. Панцирные пластины наверняка мозжили ее немилосердно, до ссадин и кровоподтеков, но, когда сообразивший это Кудеслав попробовал отстраниться, Векша не отпустила, только запрокинулась и снизу вверх глянула прямо ему в глаза — тревожно, даже испуганно… Оказывается, вовсе немного света надобно, чтобы разгадать смысл иного взгляда.
Мечник ласково провел кончиками пальцев по белеющей в полумраке Векшиной щеке, спросил негромко:
— Ты почему здесь?
— Думала к тебе поближе. — Ильменка уткнулась лицом в его плечо, вздохнула. — Извелась я. Яромиров гонец приезжал, рассказал про челны, про то, что ты воротился, что мордва на град собирается… Белоконь велел всем своим со двора не высовываться… и мне тоже велел… А сам лук да стрелы взял и уехал. Маялась я, маялась, а вчера с утречка махнула рукой на его запреты — и сюда. Добрый он, Яромир — приютил… — Она вдруг хихикнула: — Знаешь, Белоконихи-то меня пускать не хотели; думали, будто я не к тебе, а к ихнему мужику хочу. Насилу я у них выплакалась… Так они знаешь что? Они говорят: «Ты в дорогу нарядись парнем. По лесу, — говорят, — теперь мордва шастает; девку она как заприметит, обязательно станет ловить, а на парня, может статься, даже и не глянет…». Понял? Это они, Белоконихи-то, думали от меня мокшанскими руками отделаться! За девкой вражьи мордвины, и верно, погнались бы, чтоб живьем ее уловить, а парня они бы сразу стрелой или чем придется, ведь так? Ну, я виду не подала, что догадалась, сделала, как велели, а то бы мне от Белоконих век не вырваться. Только по-ихнему не вышло: я стереглась дорогой, да и мордвы вокруг вашего града уже не осталось… Вот, поди, змеюки Белоконевы заогорчаются, когда прознают о моей невредимости! И с чего они вообразили, будто мне надобен этот… этот… Дурехи пустоголовые!
Можно ли ждать особой вразумительности от людской речи, если говорящий (вернее, говорящая) прижимается губами к чужому плечу? Кудеслав мгновенно запутался во всех этих «они» да «их». Когда же Мечник наконец разобрался в услышанном, то принялся соображать, кому из богов принести жертвы в благодарность за Векшино счастье и какими словами нужно рассказать волхву о пакостной затее его жен — не хочется очень уж разогорчать самого хранильника, но хочется, чтобы он как можно злее огорчил своих жен…
Размышляя об этом, Кудеслав гладил, ерошил и снова приглаживал Векшины волосы, а Векша все так же крепко прижималась к нему…
Тем временем Яромир подобрал погасшую при паденье лучину,' сходил к костру и запалил ее вновь. Потом, вернувшись, долго рассматривал щели меж избяными бревнами да ворчал, что нужно все заново конопатить. А потом не выдержал:
— Ну так я, пожалуй, схожу гляну, не спит ли наша охорона. Милуйтесь уж; только слышь, Кудеслав, ты ее хоть в сарай, где кони. А то вовсе замерзнет…
Лишь после этого Векша с немалым трудом заставила себя отстраниться от Мечника.
— Иди пока, — негромко сказал Кудеслав. — В избу иди, слышишь? Я скоро.
Проскрипели под торопливыми босыми ногами ступени крыльца, пискнула дверь, лязгнула медным кольцом львиноголовая дверная ручка… Как-то очень уж поспешно выполнила ильменка Кудеславову просьбу. Не обиделась ли? Да нет, вряд ли — должна же она понять…
Яромир тронул Мечника за локоть:
— Пошли, что ли? Пошли так пошли.
Они миновали сараюшку, в которой помещались кони, выделенные племенем для нужд старейшины, и Мечник вдруг понял, куда ведет его Яромир.
Той ночью, когда в град воротились обойденные гибелью на мысе-когте, Яромир велел выкопать близ дальней стены вот этой сараюшки глубокую — по грудь долговязому мужику — яму. Выкопать, опустить туда принесенный возвратившимися невесть чей труп и завалить его свежим еловым лапником.
Яромир надеялся, что кто-нибудь из родовичей сумеет опознать упокойника. Возможно, общинный глава и сам надеялся опознать его — несколько раз старейшина повторял, что в человеке этом мерещится ему нечто смутно знакомое.
Оттого-то и нужно было постараться сохранить труп как можно дольше.
Сунув лучину Мечнику, Яромир принялся вытаскивать из ямы успевший подсохнуть лапник. Кудеслав следил за возней общинного головы, кусал губы и гадал, что за новость могла приключиться с убиенным. Ожил и выбрался из ямы? Что еще могло случиться такого, о чем нельзя рассказать попросту, без показывания?
Нет, труп был на месте, и ничего этакого с ним вроде не произошло. Правда, Мечнику показалось, что тело слишком хорошо сохранилось. Как-никак шесть дней миновало… Впрочем, лежало оно в не успевшей прогреться земле; да еще следовало принять во внимание благотворное действие еловой живицы и меда (комки промедвяненного мочала были заткнуты в раны упокойника).
И в том, что мертвое лицо вроде бы оказалось острей да костлявей, чем помнилось Мечнику, тоже нет ничего странного. Странно было бы, вздумай упокойник за время лежания в яме раздобреть. Да Кудеслав и не настолько хорошо запомнил его черты, чтоб сравнивать прежнее впечатление с нынешним.
Вот только ноги… Копая яму, родовичи поленились, и вышла она коротковатой — мертвый полоняник упирался в стенки макушкой и чуть согнутыми ногами. А теперь… Усох, что ли?
Между тем Яромир вновь забрал лучину из Мечниковой руки и, склонившись над ямой, высветил лицо мертвого. И спросил:
— Ты, случаем, не знавал ли Шестака, Чернобаева сына?
Кудеслав медленно покачал головой.
— Ну так вот, можешь поглядеть на него. — Старейшина вздохнул и выпрямился. — Он это.
