Архангелы и Ко

ещё до сих пор никого не убил,
И чужого осла не желал.

Я посты соблюдаю с младенческих лет,
С детства бабы не знал ни одной.
Я кругом анана… этот… а-на-хо-рет».
«Врёшь!» – уверенно молвил святой. –

Слишком много потребно для святости сил
На земле, в сей юдоли греха.
Я, бывало, и то…» – Пётр усы прикусил
И умолк, закрасневшись слегка.

«Я не вру, ваша честь, – завывал колоброд, –
Мне страшны воровство и война.
При малейшей опасности слепну, как крот,
А ещё меня корчит и пучит до рвот
От еды, конопли и вина.

Мама часто роняла меня вниз башкой
С чердака на засохший цемент.
И с тех пор я больной и трусливый такой,
А еще я с тех пор импотент.»

«И, в добавок, кретин, – подытожил святой. –
Ишь, заслуга: не мочь нагрешить!»
Что ж, однако, мне делать с тобой, милый мой?
Испытательный срок предложить?

Распорядок приёма стандартен для всех:
Уходи и вернись через год.
Если год проживёшь без намёка на грех…»
«Понял», – горько всплакнул колоброд.

Он плотнее закутал в тряпьё телеса
И глаза рукавом промокнул,
А святой воровато взглянул в небеса
И как будто бы им подмигнул.

Вышину не пятнали в тот день облака,
Чист и ласков был солнечный свет…
Что же там, в синиве, громыхнуло слегка —
Будто взгляду святого в ответ?
* * *

Для Петра год мелькнул, как стрела сквозь камыш —
В треске митингов, в схлёстах идей.
Из трущоб, из-под вблеск раззолоченных крыш
Он спасал непогасших людей.

Вникнув в жизнь на земле, Пётр озлился, как бес,
И чудные случились дела:
Он пришел наспасать себе душ для небес,
А спасал для мучений тела.

Иногда, улучив пару кратких минут,
Пётр замаливал вольность свою:
Души праведных нынче понадобней тут,
Чем на вечном покое в раю.

Но когда он собрался в обратный поход,
Душ пяток за ним всё же плелись.
Целых пять новичков за без малого год!
Для почина и то – завались.

Ну, а что ж колоброд? Как велели, предстал
У Петра на возвратном пути.
Правда, Пётр колоброда того не узнал
И хотел было мимо пройти.

По последнейшей моде вечерний костюм
(тыщи три за один матерьял);
Запах – то ли «Шанель», то ли «Ричи Парфюм»…
Нищий времени зря не терял!

«Сколько див приключилось со мною за год!
Счастье хлынуло, как из ведра,» —
Доверительно вымолвил экс-колоброд
Чинно взявши под локоть Петра. —

Бог, прослышав, небось, как я долго страдал,
Вдруг страданья мои утолил.
Билли Гэйтс на коленях меня умолял
В управление взять весь его капитал,
И – представьте, мой лорд – умолил.

Я в момент растерял хворобливость свою,
Стал отважным, как гиппопотам;
И красивые девы в повзводном строю
Всюду шлялись за мной попятам…

«Ну, и ты…» «Я не пил, не любил баб, не крал,
Упаси меня Бог, экселенц!
Сверх зарплаты я лишней копейки не взял,
И сквозь суетный блеск мишуры да зеркал
С честью нёс аскетизма венец!»

«Что не крал – хорошо, – Пётр покашлял в кулак. –
А с чего же, к примеру, не пил?
Ведь не грех, коль с умом!» «Ваша светлость, да так…
Не привык… Опасался… Сглупил…»

Усмехнулся святой: «Говори же смелей,
Что ж ты хочешь за этот… венец?»
«Мне, начальник, за праведность жизни моей
Поскорее бы в рай, наконец!»

Пётр взглянул на него, как солдат на блоху:
«Дураку, видно, ум не пришить!
То ты праведной звал импотентность к греху,
А теперь – непривычку грешить?

Я насквозь тебя вижу, отродье ужей!
Приговор же мой будет таков:
Знаешь, друг, мы ведь в рай не пускаем ханжей,
И уж паче того – дураков.

В общем, так: доживи. Как помрёшь – заходи.
Да прихлопни раззявленный рот».
…Долго вешкой торчал на пустынном пути
Ошарашенный экс-колоброд.

А над миром качались слепые дожди,
В перелесках безумствовал май,
От медвяного духа щемило в груди
И хрустально сверкал далеко впереди
Всё еще непотерянный рай.
* * *

Что? Мораль? Вот привычка, как сладкий творог,
Мазать смысл на пампушки баллад!
Ну, извольте. Начинкой не красят пирог.
Напоказная святость – одна из дорог,
Что уводят под вывеску «Ад».

Что ж ещё можно вылущить из шелухи
Легкомысленных шалых стихов?
Глупость с ханжеством – это не горсть чепухи,
Глупость с ханжеством – это отнюдь не грехи,
А горшки для взращенья грехов.

4.

Началось всё это безобразие с того, что дева пообещала близнецам показать, где раки зимуют. Напрасно, конечно, пообещала: рак-то один-единственный, а близнецов – сами знаете. Затеялась драка. Прибежал орион и выпорол близнецов поясом. Дева упала в обморок на скорпиона. Дальше – больше. Гончие псы всей стаей отправились разбираться со львом (видите ли, давно хотелось). Водолей оседлал кентавра и они провозгласили себя новым единым и неделимым созвездием «Всадник». Весы с треском развалились на созвездия правой чашки, левой чашки и коромысла. При этом особо невзвешенно повела себя стрелка: сперва пожелала отломаться от коромысла и присоединиться к стрельцу, а потом, отломавшись-таки, поставила на стрельце южный крест и назвалась созвездием сходняка. Змееносец смотрел, слушал, а потом заплакал и повесился на змее…

…Злобным шепотом проклиная поганца-Клауса, его поганую рапсовку и его же поганый рацион, якобы уберегающий от посталкогольного бреда, Матвей заворочался и сел. В койке чавкало, как в болоте – очень хотелось верить, что только от пота и ни от чего, кроме пота. Молчанов бесполезно обтёр мокрое лицо мокрыми пятернями, скользнул рассеянным взглядом по своему отражению в чёрном иллюминаторном стеклобронепласте, затем глянул на гипнопассиватор… да так и окаменел, таращась.

Гипнопассиватор был выключен. «Какого чёрта, ночь же ещё…» Экспедиционный бухгалтер так бы и не заметил, что думает вслух, не откликнись кто-то на его изумлённую реплику ехидненьким: «А если думать не только спинным мозгом?»

Матвей завертел головой в поисках таинственного откликальщика и опять ушибся взглядом об иллюминаторное «стекло». Ну да, конечно. Чёрное редкозвёздье там, снаружи, не имеет никакого отношения ко времени суток. «Каракал» вышел из сопространства. Перелёт завершен? Ну и хрен с ним. Всё едино неясно, почему вырублен гипноз: таймер показывает чуть больше трёх часов корабельной условной ночи… Неужели некий пьяный кретин свечера отключил-таки искусственный сон?! Да… да нет: через пять минут после такого отключения сюда бы натромбовалась целая свора ремонтных исп-механизмов…

«Проморгался, наконец?» – осведомился всё тот же ехидноватенький невидимка.

Ага, это интерком. И говорит он голосом Клауса.

«Срочно приходи в рубку,» – сказал интерком голосом Клауса. И было в этом спокойном голосе нечто такое, что Матвей, ни словечка не спрашивая, дёрнулся к выходу.

«Э-э, ну не так уж срочно, – запротестовал Клаусов голос. – Хоть что-нибудь всё-таки накинь на себя. Например, штаны.»

– Доподглядываешься, сука! – буркнул Матвей.

Под спущенными с койки ногами противно чмокнуло, и он принялся честить распоследними словами Новоэдемских поэмоманов:

– Вот ведь альбийская плесень какая-то, а не люди. Натоптали, маму их внутрь себя головёнкой… Нарочно уборщика не пущу, самих заставлю языками повылизывать!

«Если успеешь, – выдушилось из интеркома. – Давай быстрее. В коридоре проф дожидается – проводит».

…Перешагивая комингс рубки, Матвей едва не потерял равновесие – очень уж качественной была картинка, которой смаху бил по глазам и нервам входящего экран над главным пультом.

Да уж, хозяин «Каракала» не даром выкинул деньги на двойную модернизацию. Никакого экрана, казалось, не было. Был огромный – в полстены – провал головокружительной черноты, сбрызнутой нещедрою звёздной росой. И оттуда, из этой бездонной чёрной трясины неотвратимо накатывался на беспечно копошащихся в рубке людей тяжкий гигантский шар – выщербленный, испятнанный кровавыми