аж плавает на поверхности. А только бездумно хватать с поверхности что попало тоже опасно: все же знают, ЧТО на эту самую поверхность всплывает чаще иного-прочего…
Глуша прочие звуки, в интеркоме запульсировали надрывные полувыдохи-полувзрыки; внешний микрофон продавил сквозь них стремительно надвигающееся чавкотное гупанье… Матвей, не оборачиваясь, раздраженно тряхнул вскинутым кулаком: отвали, мол, не до тебя.
Выбравшийся, наконец, из оврага Дикки-бой и сам уже понял, что суровую расплату с коварным другом-изменником придётся пока отложить. Но понятливость Крэнга – увы! – запоздала: нить Матвеевой мысли успела лопнуть.
6.
Они опять шли. Вперёд да вперёд, к подёрнувшей пригоризонтную даль сизо-голубой дымке.
Аборигенскую версию запрещающего дорожного знака люди всё-таки решили проигнорировать – не без преизрядной душевной борьбы, направленной, главным образом, на сокрытие этой самой борьбы от таких отважных, таких решительных и таких несомневающихся (всё это, естественно, с виду) спутников.
Единственно, во что внесло коррективы созерцание всаднической кладбищенской выставки, так это порядок движения. Матвея выпихнули в головные: во-первых, как монопольного обладателя знаний о цели увеселительной прогулки по привольным просторам Байсанского гриба. А во-вторых, как самого слабого стрелка – чтоб все время был на глазах.
Фурункул и Клаус шли слева и справа от исп-механизма. Именно так: Фурункул слева, а Клаус справа. Как бишь остроумцы из десантников да рэйнджеров величают корабельные экипажи? Офисыми клерками? Геморройщиками? Так вот, вдруг оказалось, что мичман-навигатор, геморройщик, клерк и отнюдь не левша Кадыр-оглы умеет стрелять левой, а потому при опасности справа ему не придётся разворачивать громоздкую штурмовую винтовку на сто восемьдесят градусов. Ну прямо тебе не Кадыр-оглы, а бездонный кладезь самых неожиданных навыков и достоинств… имеющих направленность всё более чётко очерчивающуюся и весьма тревожную.
А Крэнг мстительно заявил, будто вконец обессилен тягчайшими трудами, на каковые его обрекла скотская шуточка некоего Мат… м-м-м… Бэда Рашна, и потому он, Крэнг, идти более не способен, а способен он только ехать на механизмовой спине. Впрочем, несмотря на крайнее своё изнеможение, Дикки-бой изъявил готовность самоотверженно сесть задом наперёд и «прикрывать тыл».
Оспаривать эти наглые притязания никто не стал – некогда было, да и крыть не сыскалось чем. Матвея лишь то утешало, что сидеть по-турецки на гладкой спине мех-исполнителя, да ещё и имея в руках изготовленную к делу длинную увесистую стрелялку… этаким образом путешествовать оказалось не многим легче, нежели переться пешком.
Так они и шли.
То вгору, то под уклон.
То оскальзываясь на синюхе, то запинаясь о камни, влизанные ветрами, ливнями или чем-то ещё в серый ноздреватый песок.
Под небом, похожим на пеницеловый ворсопластырь б/у.
К словно в насмешку не желающей приближаться дымоподобной полосе у стыка неба со степью.
И вдруг…
Клокочущая в интеркоме невнятица – своё и чужое дыхание, глухие междометия (преимущественно негативного оттенка), исключительно содержательная информация внешних микрофонов – всё это вдруг прорезалось чьим-то неуместно вопросом:
– Мат, а почему ты выбрал себе такое дурацкое псевдо?
Сперва Матвей вообразил, что это Крэнг решил так по-идиотски сквитаться за выходку с микробиде. Даже успелось подуматься нечто в роде «ну всё, с-сучий вылупок, считай, тебе крупно не повезло: на расправу всадникам ты уже не достанешься». Но озвучить эту крайне ценную мысль Молчанов не успел. Именно в тот миг, когда он уже сдержал шаг и, оборачиваясь, приоткрыл было рот, интерком рявкнул:
– Заткнись!
Та-а-ак… Самое забавное, что рявкнуто было совершенно точно голосом Крэнга. Матвей на всякий случай переспросил:
– Заткнись – это мне?
– Дурак, – буркнул Дикки-бой.
Матвей удовлетворённо кивнул и двинулся дальше.
Вот так. До сих пор Фурункул был единственным (не считая механизма) участником сей милой экскурсии, который не знал настоящего имени Матвея Молчанова. Спасибо Крэнгу и Клаусу: оба как могли сдерживались, обращаючись. Но Карбункул-Фурункул, похоже, и по их полуобмолвкам сумел догадаться. Он ведь только так, с виду того… А собственно, чего «того»? Интеграл по замкнутому контуру в уме, естественно, не возьмёт, но в более практичных делах наверняка даст форы любому яйцеголовому. Вот и дал. Дикки-бой наверняка ведь не удержался прихвастнуть перед этим неголубым некарбункулом дружбой с великим хакером и популярным поэтом. А дальнейшее уже впрямь дело минимума наблюдательности и сообразительности.
– Короче, это мне он велел заткнуться, – извиняющимся тоном сообщил интерком (ну да, точно Фурункул). – Это я спрашивал про псевдо. Сорри, больше не буду.
Только-только Матвей успел подивиться, что разговорчивый остроумец Клаус по сию пору ещё не встрял беседу, как тот именно встрял:
– Любопытство не порок, а всего лишь отсутствие инстинкта самосохранения.
Фурункул, может, и собрался бы как-нибудь отреагировать на Клаусово остроумие, но Матвей до такого знаменательного события не дотерпел. Матвей спокойно сказал, не оглядываясь и идя:
– Как бишь звучал основной вопрос? Почему я выбрал себе такое псевдо? Извольте ответ: потому, что кончается на «у».
Конечно, отвечать, по большому счёту, не следовало. И уж тем более не следовало отвечать именно так, поскольку беседа велась на глобале, а в этом языке «потому» кончается на «з». Но слово, как говорится, тем только и отличается от плевка, что оный последний затолкать обратно хоть и противно, однако всё-таки можно.
Ладно.
Что, собственно, произошло уж такого неприятного?
Ну, ещё один человек догадался, что бухгалтер Бэд Рашн на самом деле никакой не… Ну и хрен с ним, с догадосным. Интуиция штука полезная, только – вот ведь горе какое! – ни один суд ещё не соглашался принять её в качестве доказательства.
Эх, Фурункул-Фурункул, догадчик ты хренов! И всё-то тебе надо знать! Всё-всё, даже почему хакер-поэт Молчанов придумал себе вот именно такой псевдоним. А хакер-поэт, между прочим, сам этого не знает. Смешно?
Бэд Рашн…
Плохой русский…
Может быть, дело в том, что некоему Матвею Молчанову подсознательно не хочется быть хорошим русским – верней, тем, что принято так называть сейчас… Да и только ли сейчас? В разные времена так называли разное, и ничем из этого разного Молчанову быть не хочется.
Вот, например, американцы говорят: «Моя страна не права, но это моя страна». А мы… Ну никак мы не можем выучить такую простейшую поговорку. Вечно болтает нас от берега до берега, и всё мимо стрежня. То за первую часть, за «моя страна не права», не дослушав, бегом волокут к стенке, то вторую часть вслух не скажешь, ибо воспримут как ежели днём по главной улице без штанов.
Всю историю не живём, а прём друг на друга по-древнему, стенка на стенку: одни вопят, будто всё в мире путное нами выдумано да по широте души растранжирено; другие – что ничего мы человечеству не дали, кроме разве только водки, лаптей да субнуклеарной квазидеструкции… И – то одни других под себя подломят, то другие одних примнут… А между стенками-то коль и затесается какой дурачок, так затопчут. И одни, и другие. Не заметивши даже.
Впрочем, сейчас-то как раз порядок вещей надтреснулся. Сейчас уже едва ли не третья сотня лет, как верх прочно ухвачен «одними». Теми самыми, которые американскую поговорочку переделали так: «Эта
