Впрочем, поводов для досады имелось предостаточно и без урманкиных шрамов. Вид мирных собеседниц, например — словно бы не дикая глушь кругом, словно бы не грозит нападенье чудищ, засланных из трудновообразимых краев… Беспечность спутников, потерянный день, собственная непростительная сонливость, явившаяся причиною этой потери… И что-то еще.
Кудеслав не сразу понял, что именно показалось ему неправильным, раздражающим в тогдашнем тихом да ясном предвечерье. Не сразу, но понял: именно тишина.
Ветер — надоедливый, бесконечный, не стихавший с самого начала пути — пропал.
И что же это должно означать?
То, что опасность миновала?
Или наоборот?
Между тем Векша сунула недочиненные штаны Мыси («На, пошей-ка!») и отправилась к мужу. Глядя ей вслед, Мысь коротко и выразительно шевельнула губами, однако не осмелилась ослушаться или хоть выразить свои чувства более слышимо.
Голоногая да босая Горютина дочь шла не слишком быстро и смотрела на ходу куда угодно, только не на поджидавшего ее Кудеслава. Тому показалось даже, будто не слишком-то ей хочется к нему подходить, как если бы собиралась Векша сделать что-то нужное, однако для нее неприятное.
Прав был Мечник или же нет, но на преодоление полутора десятка шагов его жена потратила многовато времени. А тут еще по дороге ей подвернулось что-то колючее, и пришлось попрыгать на одной ноге, держась за обиженную ступню… При этом Векша так морщилась и ойкала, словно по меньшей мере палец сломала. Получилось до того похоже на правду, что Кудеслав сорвался с места и кинулся к жене.
На маленькой, но отнюдь не мягкой ступне не обнаружилось ничего опаснее въевшейся в кожу грязи. Только тут до Вятича дошло, что Горютино чадо очень хочет быть несчастным или хоть казаться таковым — чтоб, значит, пожалели и не бранили.
Не бранили…
За что?
За то, что не разбудила вовремя?
Ой, вряд ли.
Без сомнения, Векша считала, что, оберегая мужнин сон, она поступает правильно. А уж если она считает, что поступила правильно, то любая брань ей нипочем. Терпеливо выстояла бы перед мужем, слушая его укоры — молча, ковыряя босой ногой стылую желтую листву, изо всех сил глядя в сторону да мрачно сопя…
Нет, Мечник готов был поклясться: его жена собирается признаться в чем-то, что ей же самой кажется НЕПРАВИЛЬНЫМ.
Или даже вернее, что она покуда окончательно не решила, стоит ли вообще сознаваться.
И еще Мечник понял (только не тогда, а гораздо раньше): при подобных случаях начинать даже самые осторожные выспрашивания означает утверждать свою супругу в уверенности, будто признаваться все же не стоит.
Оставив в покое женину ступню, Кудеслав возвратился к костру. Подобрал валяющийся на земле урманкин полушубок, не глядя протянул его Векше, сопение которой все время слышал у себя за спиной:
— Отнеси ей — поди, уже зубами стучит. Да обуйся! Сапоги твои где?
— Там, — махнула рукой Горютина дочь, — скинула, где и штаны…
Она вздохнула раз-другой и отправилась выполнять мужнину волю. Мечник тем временем почти сумел разбудить Жеженя. После нескольких толчков да окликов Чарусин закуп приподнялся, мутно и злобно глянул на склонившегося над ним вятича и, закутавшись с головой в свою меховую одежину, рухнул обратно.
Ладно уж, леший с ним…
— Ты чего смурной? — это возвратилась Векша.
Возвратилась (обутая), опустилась на корточки возле угасающего костерка и снизу вверх заглянула в вятичево лицо.
— Чего смурной-то? — повторила она. — Недоспал?
— Насмешничаешь?! — Кудеслав готов был разъяриться всерьез, однако тяжкий да виноватый вздох жены словно бы сдул его ярость.
— Небось серчаешь, что день потерялся? — тихонько спросила Векша.
— А то! — Кудеслав присел рядом с ней. — Только уж теперь-то серчай — не серчай…
— Я так и думала, что ты осерчаешь, — вздохнуло Горютино чадо.
Помолчали.
Потом Векша снова вздохнула:
— Я ему: нельзя, мол, так вот, без него (это без тебя, значит) решать — осерчает же… А он гнет да гнет свое…
— Кто он-то?
— Да Корочун. Говорит… То есть не словами, конечно, а так — думает у меня в голове… Вы, говорит, теперь куда как прытче пойдете — мол, Аса-то ни себя, ни мужа твоего (это моего, стало быть, — опять же то есть тебя) вымучивать больше не станет; насупротив того — поможет ему… тебе… Ну, дозорничать там, и все такое-воинское… Времени у вас, говорит, предостаточно, даже лишнее есть, так что пускай отдохнет… Ну я и…
— Лишнее! — насмешливо фыркнул Кудеслав. — Лишнего времени не бывает. Он что, мудрец-то твой, воображает, будто коль мы доберемся до нужного места в распоследний миг, то хоть что-то сумеем? Вы б с ним лучше вот о чем подумали в твоей голове: чего это ржавые еще ни разу толком не попытались нас погубить? Не знаешь? Так я растолкую: потому что они нас не боятся. А почему? Из глупости своей? Или имеют на то какие-то основанья? — Он смолк и принялся выбирать из кучи припасенного кострового корма хворостинки потоньше да старательно укладывать их на дотлевающие угли.
Потом вдруг передразнил со злою ехидцей:
— «Лишнее время, лишнее время»… А еще за премудрого почитается!
— А если у него тоже есть эти… — Векша обиженно шмыгнула носом, — ну, основанья какие-то? Думаешь, только выворотни так: ежели чего делают, то непременно со смыслом? Корочун же себя не обязывал все мне растолковывать! Я и не пойму всего… И ржавые могут подслушать его мысли, которые аж из этакой вот дали…
— Ишь, как разобиделась за учителя своего! — хмыкнул Мечник с насмешкой, но в то же время и одобрительно.
Он нагнулся к кострищу и приладился было раздувать огонь, но вдруг опять вскинул глаза на жену:
— Кони-то у нас кормлены?
— Кормлены. И поены. И купаны — тут неподалеку нашлось озерцо…
Кудеслав дернул плечом:
— Купать-то было не след — могли застудить. Да и вообще купание это… Мало того что сами без оглядки шатаетесь по открытому… Мысь вон давеча с конобом… и наверняка ж не только давеча и не лишь она… Так еще, оказывается, с конями… Чтоб, значит, только слепые не уприметили! — Он в сердцах сплюнул на тихонько зашкварчавшие угли и, тут же опомнившись, торопливо забормотал извинения Огнь- богу.
— Корочун сказал, что ржавые покуда не собираются нападать, — мрачно проговорила Векша (сопя и глядя в сторону).
Мечник скрипнул зубами, однако сдержался, и вопрос его прозвучал почти спокойно:
— Сколькажды он это повторял?
— Однажды.
— А про купанье коней что он говорил?
— Ничего. — Шмыгнув носом, Векша скосилась на мужа и опять отвернула разобиженное лицо. — То есть он начал было — это когда я только собиралась… Но… Я если очень не хочу, чтоб у меня в голове был еще кто-то, так он и не может… — Горютино чадо снова шмыгнуло носом и добавило: — Это я сама
