улыбнулся и сказал, что несчастных случаев не бывает: «Деревенские не такие неженки, как городские».
Я хорошо относилась к нашим врачам: они были ко мне очень добры и всегда приходили на помощь, если я в чем — либо сомневалась. Неудивительно, что они не воспринимали меня как конкурента. В деревне значение имела не политическая риторика, а профессионализм.
Мне нравилось жить на холме, вдали от деревни. Каждое утро я вставала рано и, прогуливаясь по вершине, читала восходящему солнцу строчки из древнего поэтического трактата об иглоукалывании. У моих ног под пение петухов пробуждались поля и дворы. Одинокая Венера бледно светила на загорающемся небе. Я с наслаждением вдыхала разносимое утренним ветерком благоухание жимолости и любовалась большими лепестками паслена, стряхивающими с себя жемчужины росы. Всю округу наполнял щебет птиц, отвлекавший меня от стихов. Нагулявшись, я возвращалась домой и растапливала печь, чтобы приготовить завтрак.
Благодаря анатомической схеме и моим акупунктурным стихам, я довольно хорошо представляла, куда нужно воткнуть иголки, чтобы вылечить то или иное заболевание. Я с нетерпением ожидала пациентов. И у меня было несколько бесстрашных добровольцев — живших в соседних деревнях мальчиков из Чэнду, увлеченных мною. Они шли по несколько часов ради сеанса иглоукалывания. Один молодой человек, закатывая рукав, чтобы обнажить точку рядом с локтем, как — то спросил отважно: «Для чего нужны друзья — мужчины?»
Я не влюбилась ни в одного из них, хотя моя решимость отказаться от личной жизни ради родителей и во искупление вины перед покойной бабушкой начала ослабевать. Но мне было трудно дать чувствам волю, а воспитание не допускало интимных отношений без любви. Вокруг городская молодежь вела свободный образ жизни, я же восседала на своем пьедестале в гордом одиночестве. Прошел слух, что я пишу стихи, и это мне помогло: репутация романтической девушки оградила от домогательств.
Молодые люди вели себя по — рыцарски. Один из них подарил мне щипковый музыкальный инструмент саньсянь, который состоит из чаши, обтянутой змеиной кожей, и длинного грифа с тремя струнами, и целыми днями обучал меня игре на нем. Все разрешенные мелодии воспевали Мао, набор их был весьма ограничен, но для меня это большого значения не имело: мои способности ограничивали меня еще сильнее.
Теплыми вечерами я сидела в саду с душистыми лекарственными травами, окруженном китайским кампсисом, и тихонько перебирала струны. Когда магазин по соседству закрывался, я оставалась совершенно одна. Вокруг царила ночь, озаряемая лишь нежной луной и мерцающими огоньками далеких домов. Иногда мимо проплывали светлячки, похожие на фонарики в руках невидимых летающих человечков. От благоухания, источаемого садом, у меня приятно кружилась голова. Моя музыка вступала в некоторое противоречие с хором разошедшихся лягушек и тоскливым стрекотом сверчков. Но я находила в ней утешение.
24.
В трех днях езды от Чэнду, в северном Сичане, находится равнина Волопаса. Там есть дорожная развилка: одна ветка идет на юго — запад, в Мии, лагерь отца, а другая — на юг, в Ниннань.
Название равнине дала знаменитая легенда. Божественная Ткачиха, дочь Небесной Государыни, спускалась туда из небесного дворца купаться в озере. (Считается, что метеорит, упавший на Метеоритной улице в Чэнду, служил основанием ее ткацкого стана.) Юноша, пасший у озера волов, увидел богиню, и они полюбили друг друга. Они поженились, у них родились сын и дочь. Небесная Государыня позавидовала их счастью и велела богам похитить Ткачиху. Они схватили ее, Волопас ринулся за ними вслед. Когда он уже настигал их, Небесная Государыня вытащила из прически шпильку и пустила между ними огромную реку. Серебряная река с тех пор всегда разделяет супругов, за исключением седьмого дня седьмой луны, когда со всех концов Китая слетаются сороки и выстраиваются в мост, чтобы семья могла воссоединиться. Серебряной рекой китайцы называют Млечный Путь. Над Сичаном он широкий и состоит из множества звезд, среди которых ярко сияющая Вега — Божественная Ткачиха — по одну сторону, и Альтаир — Волопас с двумя детьми — по другую. Эта легенда веками привлекала китайцев, потому что их семьи часто разлучались из — за войн, разбоя, нищеты и бессердечия правителей. По иронии судьбы, именно сюда отправили маму.
Она прибыла в лагерь в ноябре 1969 года с пятьюстами бывшими чиновниками из восточного района — и цзаофанями и «попутчиками капитализма». Из Чэнду их выслали в спешке, никаких жилищ не подготовили, не считая бараков, которые остались после военных инженеров, строивших железную дорогу из Чэнду в Куньмин — столицу провинции Юньнань. Одни набились в эти бараки, другим пришлось ютиться в домах местных крестьян.
Не было никаких строительных материалов кроме камыша и глины, которую приходилось выкапывать в горах и приносить вниз. Глину разводили водой и лепили из нее кирпичи. Не было ни машин, ни электричества, ни скота. На равнине, находящейся на высоте 5 000 метров над уровнем моря, на сезоны делится не год, а день. В семь часов утра, когда мама начинала работу, температура почти опускалась до точки замерзания. К середине дня она поднималась выше +30°. Примерно в четыре часа пополудни по горам проносились палящие ветры, буквально сдувавшие людей с ног. В семь часов вечера, когда работа заканчивалась, воздух вновь стремительно охлаждался. В этих суровых условиях они трудились по двенадцать часов в день, с кратким перерывом на обед. В первые несколько месяцев они ели только рис с вареной капустой.
Лагерь, с военными порядками и администрацией, подчинялся Революционному комитету Чэнду. Сначала с мамой обращались как с классовым врагом и весь обеденный перерыв заставляли стоять со склоненной головой. Такое наказание — «обличение у поля» — рекомендовалось в прессе, чтобы напомнить отдыхающим, что им нужно копить силы для ненависти. Мама заявила командиру отряда, что не может весь день стоять на ногах. До «культурной революции» он работал в военном отделе восточного района и был с мамой в хороших отношениях; он приказал прекратить эту практику. Тем не менее маме давали самую тяжелую работу, и по воскресеньям она, в отличие от других заключенных, не могла отдыхать. Маточные кровотечения усилились. Потом она слегла от гепатита. Все ее тело пожелтело и опухло, она едва держалась на ногах.
Кого в лагере было с избытком, так это врачей, потому что туда отправили половину медицинских работников восточного района. В Чэнду остались лишь те, без кого не могло обойтись руководство городских ревкомов. Врач, лечивший маму, говорил, что он и его коллеги искренне благодарны ей, защищавшей их до «культурной революции», и что, если бы не она, его наверняка записали бы в «правые» еще в 1957 году. Западных медикаментов не было, поэтому он ходил за много километров, чтобы набрать лекарственные травы, которые китайцы принимают при гепатите, например, азиатский подорожник и портулак крупноцветный.
В докладе лагерному начальству он преувеличил заразность маминой болезни, и ее переместили в отдельное жилье, в километре от общей территории. Мучители, боявшиеся инфекции, оставили ее в покое, но доктор приходил каждый день; он тайно брал для нее у местного крестьянина козье молоко. Теперь мама жила в заброшенном свинарнике. Товарищи по лагерю заботливо расчистили его и устлали толстым слоем сена. Она воображала, что возлежит на пышной перине. Знакомая повариха вызвалась носить ей еду. Если никто не видел, она подкладывала в паек пару яиц. Когда появилось мясо, мама ела его каждый день — а другие только раз в неделю. Друзья покупали ей на базаре свежие фрукты — груши и персики. Гепатит стал для нее даром небес.
Дней через сорок, к большому ее огорчению, она поправилась, и ее перевели обратно в лагерь, теперь размещавшийся в новых глинобитных хижинах. Равнина Волопаса — странное место, привлекающее гром и молнию, но не дождь, который проливается на соседние горы. Местные крестьяне не сажали там зерновых, потому что почва была сухой, а частые сухие грозы представляли опасность. Но другой земли у лагеря не имелось, поэтому заключенные посадили особый сорт засухоустойчивой кукурузы и носили воду с
