сахар-то у нас, баб, у всех один… Только кажется. Нет, бросьте вы мне про врожденность, по-моему, только разболтанность и безответственность. Давайте выпьем лучше за эту молодую семью и за их Настеньку. Дай им бог и дальше прожить так же счастливо, дружно и красиво!
Я тоже, как и все, любовался молодыми людьми и их здоровенькой, полненькой, розовенькой со сна Настенькой. Но постепенно возникло у меня в душе какое-то беспокойство. Как будто надо было что-то срочно вспомнить. Словно ловишь обрывок сна, хочешь поймать его, ухватившись за ниточку последнего зрительного образа, но ниточка ускользает, образ растаял, и больше никогда его не увидишь, а значит, не вспомнишь и весь эпизод. Однако бывает и другое ощущение, а именно, что обязательно вспомнишь то, что стараешься вспомнить. Оно лежит не очень глубоко. Сейчас, сейчас, еще усилие. А лучше – отвлечься, думать и говорить о другом, и тогда через некоторое время искомое само всплывет из глубины памяти яркое и свежее, как только что переснятая, мокрая еще переводная картинка.
И когда оно действительно всплыло, я обомлел. Дело было том, что в своем давнем романе, вводя в действие и характеризуя героиню романа, я произвел ее от бабки-грузинки. Тогда я довольно легкомысленно написал (впоследствии пришлось эту фразу подчистить): «И вот от русых, синеглазых родителей народилась вдруг Энгельсина, темноволосая, черноглазая, с бровями, встречающимися на переносице». Ну, написал и написал. Чего нельзя написать в романе? Однако очень скоро я получил несколько писем от ученых-генетиков, У нас очень внимательный и строгий читатель. Например, когда в одной журнальной статье проскользнула фраза: «Тигр от ярости вспотел», редакцию засыпали письмами ветеринары и зоологи. Оказывается, у тигра нет потовых желез, и, значит, вспотеть он не мог. Так и теперь, генетики в один голос меня поправляли: «От двух синеглазых родителей не могла народиться черноглазая девочка. Это исключено». Пришлось подчистить фразу в романе. Пять секунд.
Вспомнив все это, я попытался ухватиться за последнюю соломинку, ведь до шестимесячного возраста у ребенка может еще измениться цвет глаз, возможно, не все потеряно Словно бы невзначай я спросил у молодой матери, сколько исполнилось Настеньке.
– О, нам уже восемь месяцев,– радостно ответила Маша, – Мы уже становимся взрослыми, мы уже скоро будем ходить, а потом разговаривать.
И она тютюшкала Настеньку, показывая ее нам всем, а та смотрела на нас всех не очень еще осмысленными, но зато очень черными (именно как мокрая черная смородина) глазками.
Потом Маша перехватила мой взгляд.
Я не хотел смотреть на нее испытующе, всезнающе, проницательно или разоблачительно, просто я посмотрел на нее чуточку внимательнее и чуточку дольше, чем надо бы. И все-таки она что-то почувствовала и поняла. Свои сияющие синие очи она как-то мгновенно опустила долу, словно выключила некое сказочное, волшебное освещение…
