оба они рассмеялись:
— Нет. Приезжай в Ленинград. А сейчас у меня еще кое-какие дела, да и вообще… не люблю комкать.
В Ленинграде (месяцев через пять) он получил разрешение прийти к ней в гости и помчался, нагрузившись пакетами в «елисеевском» магазине. Но за день (а он позвонил ей утром) многое изменилось. Ее пригласили в гости, причем не идти она не могла. Правда, было предложено Алексею сопровождать ее, тем более что «много будет общих знакомых». В гости они пришли вместе, и это само по себе объединяло и сближало их. Алексею было приятно и немножко гордо, что вот они пришли вместе, словно влюбленная пара, как близкие люди, как друзья. Один поднабравшийся к концу вечера поэт даже принялся, горячась (и, надо полагать, ревнуя), наскакивать на него и кричал в тоне ссоры:
— Думаешь, мы не видим, что ты который раз в Ленинград к Любке приезжаешь?
— Во-первых, я никакой Любки не знаю, — ответил Алексей. — Что же касается Любови Владимировны, то я был бы счастлив приезжать к ней. Но, увы, до сих пор, уж вы поверьте, я приезжал просто в Ленинград по разным делам.
Любовь Владимировна слышала перепалку, настроение было перебито, и Алексей понял (единственно по холодному излучению), что приглашение на сегодня отменяется. Да и время было за полночь. Все устали, все разъехались по домам.
Так он жил с ощущением, что можно позвонить и прийти к Любови Владимировне и что когда-нибудь это все исполнится. Но в Ленинград попадаешь не каждый день, а чтобы бросить все и мчаться очертя голову только к ней, к одной к ней… Ну что же, такого состояния у него, прямо скажем, пока что не было.
Но вот однажды затосковалось. Захлестнуло и повлекло. Словно передалось что-то телепатически. Что же могло передаться, кроме встречного желания увидеться? Неожиданно, не имея билета, Алексей ринулся на вокзал, за час до отхода поезда получил место в вагоне, а когда проснулся, то мимо окон проплывали уж серые, насупившиеся в темноватом ноябрьском утре дома Ленинграда.
— Ах, как мне хотелось, чтобы вы приехали! — выдохнула Любовь Владимировна в трубку. — Хотелось, хотелось. И вот вы здесь. Прекрасно совпало. Приходите сегодня же. У меня соберутся гости. Интересные люди… Но вы не на один день? — В голосе ее Алексей услышал испуг. — До понедельника я беру вас в плен. Три дня. Не отказывайтесь.
Так-то вот он оказался в гостях у Любови Владимировны. Когда познакомились, Алексей не носил еще трости, а потом стал носить. На этот раз он взял с собой любимую трость с набалдашником в виде орлиной лапы, сжимающей в когтях костяной шар. В маленькой прихожей, уже завешанной демисезонами, хозяйка, вышедшая из шумной столовой его встретить, не обратила внимания на трость, и он скромно поставил ее в угол.
Ярко освещенная комната, где стоял стол, гомонила многими одновременными голосами, звякала ножами и вилками. После промозглого, особенной въедливости ленинградского ноябрьского ветра, после противной стужи на грани между дождем и мокрым снегом (а он назябся на стоянке такси, проторчав там около сорока минут) теплая квартира, да еще с едой на столе, да еще с рюмкой коньяка, показалась Алексею раем, из которого и не выходить бы на мерзкий холод.
Тут он вспомнил, что, может быть, и не придется выходить (до понедельника обещали держать в плену), вспомнив, представил себе, как еще уютнее будет в квартире, когда все разойдутся, со стола будет убрано, гомон прекратится, словно выключат магнитофон с дурной и неинтересной записью вечеринки, верхний свет погаснет… Пусть тогда будет над Невой ночной ветер, пусть хлюпает о набережные тяжелая, черная, в отблесках простуженных фонарей вода.
В руках у Алексея оказалась полновесная рюмка, которую он с передрогу с наслаждением выпил.
Как было уже сказано, ведение стола Любовь Владимировна взяла в свои руки, она заставляла кого читать стихи, кого петь под гитару, кого произносить тосты. Читал и Алексей тоже, причем накал был высоким до звона, голос гремел полнокровно и распоряжался он им без излишнего напряжения, легко, свободно, непринужденно, с сознанием силы и производя впечатление.
Поскольку все уж было условлено, Любовь Владимировна нарочито как бы не обращала на него внимания. Она старалась смотреть на других, улыбалась другим, шутила с другими. Но и самый мимолетный ее взгляд успевал сказать ему: «Ты же знаешь, скоро они уйдут. Им, а не тебе уходить на ноябрьский холод».
И действительно, как-то все сразу, дружно поднялись, начали собираться.
— Проводим их, — шепнула Алексею хозяйка, которая словно еще расцвела за этот вечер и стала необыкновенно хороша. «Господи, — думал он, — неужели все так и будет? И очень скоро…»
Шумной ватагой они прошли по пустынным улицам, по Охтинскому мосту через Неву, ибо на том берегу удобнее было сесть в троллейбус. О такси в такую ночь нельзя было и помышлять.
С Алексеем никто даже и не прощался, думали, наверно, что и он сядет в троллейбус. А когда дверцы закрылись и троллейбус пошел, поздно уж было им соображать: как же это так вышло, что он остался один с хозяйкой? Но, в конце концов, надо же было кому-нибудь и проводить ее обратно домой, не в одиночестве же идти ей в первом часу через широченную, продуваемую во всех направлениях Неву?
Она взяла Алексея под левую руку, а правой он играл своей старинной, своей антикварной тростью с резным костяным набалдашником в виде орлиной лапы, сжимающей в когтях костяной шар. Он играл тростью теми классическими щеголеватыми движениями, какими играли тростью миллионы мужчин на протяжении веков: вскинуть ее вверх острым концом, опустить на землю, а когда она отстанет на один шаг, опять вскинуть вверх.
Так, наверно, они и дошли бы до тепла, если бы не этот проклятый ветер. Женщина решила взять спутника под руку с другой стороны, чтобы немного загородиться им от ветра, и, значит, трость ему пришлось перехватить в левую руку. Он так и сделал, и теперь только Любовь Владимировна заметила его трость.
— Что это у тебя? Ты что, хромаешь?
— Да нет. Просто трость.
— Пижонство?
— Красивый мужской предмет. Носили же на протяжении веков…
— Наверно, и дорогая?
— Не то чтобы… Но конечно. Черное дерево, слоновая кость, работа…
— Выбрось ее в Неву.
Через два шага женщина остановилась, видя, что мужчина никак не отозвался на ее приказание, и повторила внятно, четко и громко:
— Выбрось ее в Неву!
— Что за фантазия, право…
— Мы не сдвинемся с этого места, пока ты не бросишь ее в Неву. Вернее, мы пойдем в разные стороны — я домой, а вы на троллейбус.
— Это каприз, любезная Любовь Владимировна.
— Хорошо, пусть каприз. Женщина имеет право на каприз. Неужели три дня, которые тебя ждут, не стоят маленького каприза? В конце концов, я ведь не требую, чтобы ты сам прыгнул в Неву.
Они действительно остановились посередине моста, и мужчина понял, что ему дано всего лишь несколько секунд на решение. Эти секунды прошли, и он опять было попробовал идти. Не тут-то было!
Нет, нет. Если не сделаешь, только в разные стороны. Боже мой, где самоотверженность, где рыцарство, где широта, где величие духа? Где юноша, прыгающий за кубком в бурлящее море? Где мужчины, летящие на турнирах с пикой наперевес и рискующие жизнью — жизнью! — ради одного только поцелуя, да что поцелуя, ради одного только ласкового взгляда избранницы своего сердца?..
В голосе Любови Владимировны слышались уже не приказывающие, а уговаривающие и даже просящие нотки. Видимо, и ей было жалко разрушить предстоящее из-за пустяка, но и отступить она не могла уже в силу характера. В ее голосе он слышал за словами, какими бы они ни были: «Ну уступи, ну что тебе стоит? Ну, я такая. Сказала по глупости, а теперь не могу. Такой характер. А ты мужчина. Никогда не унизительно и не обидно уступить женщине. Ну, пожалуйста…»
Слова между тем были совсем иными:
