гардероб к услугам матери. Было выбрано добротное, строгое и достойное платье, была вызвана портниха, которая что-то ушила, что-то пришила, где-то сделала новые стежки, присадила пуговицы, проутюжила через полотенце… Мать лишилась сна, аппетита, плакала по ночам и каждую ночь во сне видела длинные волосы.
И в следующее воскресенье, ровно в 12 часов, та же карета остановилась у нашего подъезда, и тот же лакей с орлами вошел в дом и почтительно доложил матери:
– Экипаж ждет-с.
И мать, делая торопливые кресты, поехала, бледная как смерть…»
«Ее привезли обратно в той же придворной карете, в какой она уехала. Тот же гордый и величественный лакей почтительно отворил ей дверцу и почтительно же поддержал ее за локоть. И теперь уже мать не растерялась и успела что-то сунуть ему в руку. Ощутив шелест бумаги, величие склонилось перед скромностью, и мы, дети, корректно наблюдавшие эту сцену со стороны, поняли, что не нужно бежать и тормошить мать, а нужно выждать, пока она не взойдет на крыльцо и не войдет в дом, – и вообще нужно держать себя скромнехонько, пока волшебный и таинственный экипаж не скроется из глаз.
Когда мы проникли в дом, то увидели следующую картину: мать в своем великолепном, с чужого плеча, платье сидела на стуле и как-то беззвучно повторяла:
– Сказка, сказка, Аннушка, скажи, ради Бога, сплю я или нет?
– Да не спите, барыня, а в полном параде. Сейчас пирожок кушать будем.
Увидев нас, мать беззвучно заплакала и сказала:
– Услышал Бог. Услышал Бог папочкину молитву. Хороший человек был ваш папочка. Бог правду видит, да не скоро скажет…
Оказалось, что мать привезли в Аничков дворец, привели в какой-то вестибюль, в котором было четыре двери, и потом бравый солдат поднял ее на лифте в четвертый этаж. Лифт поднимался на веревке, я эту веревку, с почтительно-равнодушным лицом, тянул солдат. На площадке четвертого этажа стоял в ожидательной позе старый лакей в белых чулках и с золотым аксельбантом: это был лакей М.П. Флотовой, по фамилии Березин. Березин почтительно поклонился матери и не сказал, а доложил, что ее „ждут-с ее превосходительство Марья Петровна Флотова“. Мать помянула царя Давида и всю кротость его, а лакей правой ручкой приоткрыл половинку двери и, словно боясь прикоснуться к матери, пропустил ее впереди себя, провел по каким-то незначительным комнаткам и наконец ввел в гостиную, казавшуюся небольшой от множества мебели, фотографий и цветов. И всюду ощущалось тяжеловатое амбре, как в восточных лавках, торгующих духами.
Не успела мать дух перевести, как, шурша бесчисленными юбками, с пышным тюрнюром позади (тюрнюры были только что присланы из Парижа и имели огромный успех), вошла немолодая, но как-то не по-русски свежая женщина, кожа у нее была цвета полированной слоновой кости.
– Вы госпожа Олленгрэн? Шведка? – спросила она приветливо и, сквозь особую, вырабатывающуюся у придворных беззаботно-ласковую улыбку, внимательно и деловито, с немедленной записью в мозгу, осмотрела материнское лицо, задержавшись на глазах, и оттуда перешла на руки, к пальцам, – точнее сказать, к ногтям.
– Вас на весеннем приеме в Зимнем дворце заметила Великая Княгиня Мария Федоровна, супруга Наследника Цесаревича. Она предлагает вам заняться воспитанием двух своих сыновей, Великих Князей Николая и Георгия. Они еще неграмотны. Николаю – семь лет, Георгию – пять. Великая Княжна Ксения вас не коснется. Ей – три года, она с англичанкой.
Мать потом вспоминала: ее от этого предложения как обухом по голове ударило, и в лицо „ветрами подуло“.
– Как? – воскликнула она. – Мне заниматься воспитанием Великих Князей?
– Да, – подтвердила госпожа Флотова, – именно на вас пал выбор Великой Княгини-матери.
– Но я не подготовлена к такой великой задаче! – говорила мать. – У меня нет ни знаний, ни сил.
– К великой задаче подготовка начнется позже, лет с десяти, – спокойно возражала госпожа Флотова, – а пока что детей нужно выучить начальной русской грамоте, начальным молитвам. Они уже знают „Богородицу“ и „Отче наш“, хотя в „Отче“ еще путаются. Одним словом, нужна начальная учительница и воспитательница, и, повторяю, высокий выбор пал на вас. Все справки о вас наведены, референции получены блестящие, и я не советую вам долго размышлять. Вам будет предоставлена квартира на детской половине, на готовом столе – едят здесь хорошо, – отопление, освещение и две тысячи рублей годового жалованья.
Как ни заманчивы были эти обещания, мать решительно отказалась, ссылаясь на страх, великую ответственность и на неподготовленность.
– Тогда, – сказала Флотова, – посидите здесь, а я пойду доложить.
Минут через пять она вернулась в сопровождении милой и простой дамы, которая разговаривала с ней на весеннем приеме в Зимнем дворце. Эта была Великая Княгиня Цесаревна Мария Федоровна. Мать сделала глубокий уставной реверанс, которому их обучали в институте, и поцеловала руку.
– Вы что же? Не хотите заняться с моими мальчиками? Уверяю вас, что они – не шалуны, они очень, очень послушные, вам не будет слишком трудно, – говорила с акцентом Великая Княгиня, и мать, потом десятки раз рассказывая об этом, неизменно добавляла: „и из ее глаз лился особый сладкий свет, какого я никогда не видела у других людей“.
– Но, Ваше Императорское Высочество, – взмолилась мать, – ведь это же не обыкновенные дети, а царственные: к ним нужен особый подход, особая сноровка!..
– Какая такая „особая“ сноровка? – вдруг раздался сзади басистый мужской голос.
Мать инстинктивно обернулась и увидела офицера огромного роста, который вошел в комнату незаметно и стоял сзади.
Мать окончательно растерялась, начала бесконечно приседать, а офицер продолжал басить:
– Сноровка в том, чтобы выучить азбуке и таблице умножения, не особенно сложна. В старину у нас этим делом занимались старые солдаты, а вы окончили институт, да еще с шифром.
