обстоятельство и
спасло Новгород от погрома' (курсив мой.-В. Ч.).
Совсем иная причина отступления орды от Новгорода выставляется в другом, тоже светском и общедоступном источнике. «Большая энциклопедия» под редакцией С. Н. Южакова, нужный нам том которой вышел в 1900 году, создавалась в основном либеральной профессурой, видными научными и общественными деятелями того времени и адресовалась главным образом интеллигенции. Подобно любой другой энциклопедии, это массовое издание содержит немало конкретных полезных сведений, концентрированно отражающих уровень знаний своей эпохи. Но вот как выглядит там военная ситуация зимы 1237/38 года: «Страшному опустошению подверглась земля Рязанская и Суздальская. Затем Б. (то есть Батый.-В. Ч.) приказал остановиться. Причиной остановки было то обстоятельство, что нарушился стратегический план, начертанный Б., произошла путаница, и Б. не решился составлять нового плана в чужой земле». Неизвестно, кто из ученых авторов писал эти строки, но курировал военный отдел профессор А. С. Лыкошин… Ах, ученые профессора, ах, милые либералы-просветители! Не стану поминать вас какими бы то ни было словами, спите спокойно, вы сделали свое дело…
Любознательный Читатель. Выходит, стоило Б. избежать некой путаницы или решиться начертать новый стратегический план в чужой земле, и он бы не остановился — пошел да и взял бы Новгород?!
— Знаете, со следующего тома на титульных листах этой энциклопедии начало печататься постоянное объявление о том, что она «рекомендована Главным управлением военно-учебных заведений в фундаментальные библиотеки кадетских корпусов и военных училищ».
— Нет слов… Итак, Субудай остановился перед Новгородом, у Игнача креста. Где был этот летописный Игнач крест?
— В середине прошлого века историк С. М. Соловьев предположил, что Игнач крест — это селеньице Крестцы, лежащее на кратчайшем прямом пути между Торжком и Новгородом. Авторитет Соловьева был велик, и его мнение поддержал позже коллектив географов, историков, этнографов, экономистов и статистиков, создавший под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского фундаментальное многотомное географическое описание «Россия». Но в средневековье там не могла существовать никаких дорог — ни зимних, ни летних! Прямой путь из Торжка к Новгороду преграждали дремучие леса и сырые низины, пересекали десятки рек, сотни ручьев, речек, болот и озер. Поддерживать в порядке столь протяженную магистральную дорогу было в те времена делом невозможным и бессмысленным — тележные и санные проезды быстро бы захламлялись валежником и заметались снегами, гати тонули, мосты сгнивали, насыпи размывались дождями да полыми водами, а летописцы сообщают, что средневековые войска всегда ждали, «егда ледове встанут».
17
Вспоминаю, как сидел я за своим письменным столом и, пытаясь представить себе маршрут авангарда Субудая, разглядывал подробную карту Новгородской области с добрым куском Калининской. Вошел гостивший у меня старший брат Иван и остановился за спиной. Он у нас ведь в нашу покойную мать — маленький, щуплый и такой же как она, тихий, вечный трудяга. Иван почему-то заволновался, торопливо закурил, увидев карту, начал водить по ней пальцем и произносить какие-то невнятности:
— Ага. Вот это… М-м… Тут тоже… Да!.. Ну, это потом, уже в полку… Скажи! Тридцать пять лет прошло, а помню как сейчас!
— Ты что, воевал там, что ли?
— Ну… А тут мы с Сережкой Морозовым встретились. Это надо же: три тысячи верст фронта — и встретить братана вот на этом болоте! — И он ткнул пальцем в синие черточки близ озера Селигер.
Все эти годы мы жили вдалеке друг от друга, встречались редко, и как-то не доводилось поговорить о подробностях его солдатской службы. Помню, как перед Отечественной они с двоюродным братом Сергеем Морозовым, племянником мамы, появились в нашем тайгинском домишке. Мне тогда было чуть больше десяти, им всего-то по двадцать пять, но в моих глазах они предстали полусказочными героями, особенно, конечно, Сергей. Иван вернулся с финской, а Сергей горел в танке на Халхин-Голе, и к его гимнастерке был привинчен редкий по тогдашним временам орден боевого Красного Знамени. В нашей избенке сразу стало тесно, когда он вошел, а потом мама всегда вздрагивала от его внезапного громоподобного хохота.
— Из-за этого жуткого баса мы и нашлись вот тут в сорок третьем. Танки в тумане грохотали мимо к Ловати, но здесь остановились из-за встречных порожних машин. Слышу, лязгнула башенная крышка переднего танка, и сверху страшная ругань — аж моторы притихли. «Серега! — кричу. — Дьявол, ты?» — «Ну я, а ты кто такой?» — «Иван», — отвечаю. «Что ты тут делаешь?» — «Дорогой этой командую». — «Черт меня побери! Слушай, Ваня, пропускай нас сейчас же, а то враз сковырну эти твои мусорные ящики на колесах! Отгоню свою железяку и разыщу тебя»… И правда, прикатил перед большим боем на Ловати. Ну, побаловались спиртиком, и он уехал. А через неделю Серега утопил свой танк в болоте…
— Как это?
— Да так. Немцев за Ловать проперли еще зимой, и они там все лето тихо сидели, иногда только по- немецки: пук, пук! И вот у нас чья-то голова додумалась наступать по причине фактора неожиданности. А там же топи — я их на всю жизнь запомнил! Пошли без артподготовки, только «катюши» немного поработали — мы им с весны припас подвозили. Танки сразу же сели по уши. Серега, пока тонул, сумел расстрелять весь боезапас за Ловать, кой-как вылез в темноте с экипажем и деру по болотам… В этих местах мы долго еще грязь хлебали. Потом на Кенигсберг меня, оттуда срочно бросили на Прагу, а Серега пошел на Берлин. Он еще три раза в танке горел, но несгораемым оказался. Братьев пережил, хотя они и не воевали…
— Да тоже, знаешь, воевали, Ваня… Каждому свое. Их было трое, братьев Морозовых, на нашей улице в Мариинске. Старшего, Павла, огневого парня, заводилу мариинского комсомола, хоронил весь город; его убили из обреза мясники, но это было до меня. Второго, Петра Ивановича, я знал много, лет. Тоже орел был. Как я уже рассказывал, он работал в Сибири, Москве и на Дальнем Востоке — первым секретарем Амурского обкома партии, последний свой десяток лет на посту заместителя министра сельского хозяйства СССР. Мы виделись с ним по праздникам, редко по будням, иногда ездили на рыбалку Умер он неожиданно. Схоронили его на Новодевичьем, по соседству с певцом С. Я. Лемешевым и писателем К. А. Фединым. Поставили камень с орлиным профилем, и я, бывая у этой могилы, всякий раз вспоминаю скромное кладбище на окраине Тайги, где рядом похоронены наши отцы, рабочие-железнодорожники…
— Да, Петр ушел рановато, — с грустью говорит Иван. — А Серегу-то парализовало, слышал? Лежит сейчас в Омске, не говорит, еле двигается, но живет! И после войны четырех сынов успел вырастить, такие богатыри!
Иван смотрит долгим взглядом на карту и спрашивает:
— У истока Волги никогда не был?
— Не был, — виновато сознаюсь я. — Знаешь, сколько лет собираюсь…
— А мы были… Стоит часовенка, под ней чистая лужица.
— Что говорили, Вань?
— Ничего. Какие слова, если такая война да исток Волги?
— Это верно.
— Просто попили той воды да фляжки наполнили для ребят…
Иван опять закуривает, не отрывая взгляда от карты.
— Bот тут, недалеко от начала Волги, в Мареве, стояла наша база.
— Расскажи.
— А что рассказывать-то? Служба у меня была не пыльная…
Его письма-треугольники, написанные каллиграфическим почерком, почтальонша приносила не часто и не редко, но регулярно. В них, правда, ничего не было про войну а больше все вопросы про наше житье. Мама просила меня читать их по нескольку раз и всегда чутко слушала, пытаясь угадать, что кроется за неизменными словами Ивана: «бьем фрица», «полный порядок» и «служба у меня не пыльная»…
— Помнишь хорошую песню про вашего брата фронтового шофера? — говорю я Ивану. — «Эх, дороги! Пыль да туман…»
— Ну, туманов-то там было хоть отбавляй, и они нас не раз выручали. Затянет болота, и мы радуемся — бомбежки не будет, газуй спокойно! А вот пыли совсем не было… Наступали то мы зимой — какая пыль? Дорогу помню отличную вот тут по Селигеру и дальше, по речным льдам, как по шоссе. Поперли фрица вот
