тоже пугала глаз своими пустыми углами и голыми стенами. Тогда Роман исступленно поболтал перед собой бутылку, будто намеревался увидеть там какой-то скрытый доселе непорядок и, может, даже чудо, затем равнодушно поставил ее на стол. Сидеть и ждать хозяйку просто так, без всякого дела, было муторно, и Роман вскоре стал скучать жалея, что затеял все это.
Чувствуя, что может незаметно заснуть за столом, Роман сказал заплетающимся языком Рахиму:
— Так, это, гляди уж, чтоб у нас все… чтоб у нас все в ажуре, следовательно, было.
— Моя понимай, — ответил Рахим. На лице его при этом не дрогнул ни один мускул.
— Ну-ну, — подбодрил его Роман Семочкин, а сам, обвиснув от пьяного изнеможения, навалился грудью на край стола.
Фитиль в лампе горел слабо, но трещал сильно, по-видимому, стал слишком коротким, и хозяйке пришлось долить в лампу воды.
За перегородкой, посапывая тонко, спали дети. В том углу, где стояла их кровать, что-то шуршало, очевидно, скреблась мышь, было даже слышно, как она перебегала с одного места на другое.
Вскоре Роман начал бормотать во сне.
Рахим тоже клевал носом.
После вторых или третьих петухов отворилась из сеней дверь, и порог переступила усталая Ганна. Свет в хате она заметила еще с улицы. И подумала: «Приволоклись-таки!»
Рахим так и впился в нее глазами. А Ганна прошла за перегородку и даже на него не взглянула. Успокоенная, что дети спят и что с ними все благополучно, она повесила на гвоздик платок и подошла к незваным гостям. Роман Семочкин к тому времени успел проснуться — его растолкал полицейский.
— Следовательно, вот, — показал тяжелыми глазами на бутылку Роман, — дала бы что-нибудь закусить…
— Где я тебе возьму?
— Поищи!
— Иди сам на огород, может, какой огурец-семенник и нащупаешь впотьмах.
— Как это ты живешь, Ганна, что у тебя и на зуб, следовательно, нечего положить? — притворно удивился Роман.
— А ко мне приходят со своей выпивкой и со своей шкваркой, — со злостью ответила Ганна.
— Гм…
— Вот тебе и «гм»…
— М-да…
— Вот тебе и «м-да»!
— Ладно, тогда подай хоть стакан. Налью и тебе каплю, так и быть, а ты как хочешь. Хочешь закусывай, а не хочешь, следовательно, не треба. А я свою долю домой понесу. С Христиной разом выпьем.
— А он? — кивнула Ганна на полицейского, который стоял, словно вытянувшись по команде.
— Мусульма-а-анин, — покрутил головой Роман, — следовательно, не пьет! — И коротко добавил: — Но научим!
Ганна посмотрела на Рахима: интересна увидеть мужика, который не по болезни, а вообще не берет в рот спиртного! Но смотреть, как ей показалось сразу, было не на что — Романов приятель, нахохленный и будто обгоревший с лица, в блеклом свете лампы был похож на того деревянного истукана, которого когда- то нашли веремейковские школьники в своем лесу и которого потом забрали у них в город в музей. Ганне от неожиданного сравнения стало смешно, однако она, соблюдая приличия, сдержала непрошеный смех и только спросила у Романа:
— Что это он у тебя какой-то?..
— А ты не будь дурой, — покачивая головой над столом, начал поучать ее Роман. — Привел тебе человека, так не ерепенься, а то!..
Он, видимо, посчитал уже, что главное сделано, что наконец свел Рахима с Ганной, и начал совать бутылку обратно в карман. Потом оперся ладонями о стол, посидел так немного, выпрямившись.
— Ну, вы тут уж милуйтесь-целуйтесь, следовательно, как и полагается, а я пошел домой…
Но Ганна заступила дорогу.
— Ты вот что, следовательно, — топнула она, вконец рассердись, — забирай своего полицая, да!..
— Окстись, Ганна! — вытаращил пьяные глаза Роман.
— Благодетель нашелся!
— Ну, чистая дура, — хлопнул себя по бедрам Роман. — Это ж тебе не абы кто. Рахим — наипервейший человек теперь в волости. Знаешь Гуфельда?
— Сдался мне твой Гуфельд!
— Нехорошо так, Ганна! — чуть ли не в отчаянии проговорил Роман. — Перед прежними начальниками, следовательно, так!.. А теперь вот…
— Ты мне тут язык не глотай, — не унималась хозяйка, — а забирай своего Рахима и катись!..
— Не шуми, Ганна. Ты, следовательно, еще подумай хорошенько. Он же может тебе какие хочешь подарки приносить. Целое богатство соберешь потом.
— Где оно теперь, то богатство?
— Во! — И Роман распростер перед ней руки, как бы говоря, что теперь весь мир ему с Рахимом подвластен.
— Не нужны мне ни ваше богатство, ни его подарки, — успокаиваясь, промолвила Ганна. — Мне отдохнуть треба, замаялась за день. А коли тебе охота пристроить его к кому, так веди к Христине своей.
— Ну-у, ты-ты-ы!
— Пьяный, пьяный, а понимаешь, — засмеялась Ганна.
— А ты думала!
Наконец Роман вышел из-за стола и украдкой, будто балуясь, начал обходить хозяйку, чтоб проложить себе путь к двери. Та конечно, не стала хватать его за шиворот. Лишь скривила, как от боли, губы да презрительно, без особой злости посмотрела вслед. На пороге Семочкин остановился, чтоб подмигнуть через плечо полицаю, мол, не зевай тут! Ганна тоже повернулась к Рахиму, крикнула:
— Ну, а ты чего зенки вылупил? — и в этот момент услышала, как хлопнула дверь, — уходя из хаты, Роман уже где-то стучал по половицам в сенях.
Рахим между тем даже не шелохнулся, было такое впечатление, будто его поставили тут стеречь ее.
— Тьфу, не человек, а идол какой-то, — уже тише сказала Ганна. — Ну и стой себе хоть всю ночь!
Она зашла за перегородку и склонилась над детской кроватью. Мальчики не проснулись. В хате было тепло, и они пораскрывались. Старший, Петрачок, закинул голую ручку на шею братика, и Ганна приняла ее, положив вдоль худенького тела. Шея у младшего под рукой вспотела, она вытерла ее уголком тряпки. Дети в эту ночь спали на чем попало, так как матрац их был вытрясен и выстиран, чтобы потом, после жатвы, набить его свежей соломой. Младший мальчик иногда еще разводил под собой сырость, и Ганна пощупала под ним рукой. Но подстилка была сухая. Тогда она взяла сына за ножки, приподняла их и вытянула за край длинную рубашонку. Хотя в хате и горела лампа, однако за перегородку свет не доходил, едва просвечивая через домотканое одеяло, которое висело тут в проеме вместо двери, и детские личики, как восковые, желтели в потемках. Ганна очень любила своих хлопчиков. Может, по-своему, не так, как другие матери. Но даже и ей иной раз казалось, что она не отдавала им всего своего тепла, на которое они имели право…
Раздосадованная, Ганна еще ниже наклонилась над кроватью и, облокотившись, взяла в ладони свое горячее лицо.
Вскоре послышались тихие шаги. Ганна встрепенулась, испуганно повернула голову — полицейский стоял в проеме, держа над собой одеяло.
«Этого еще не хватало!» — возмутилась Ганна, выпрямилась и, чтобы не потревожить детей, направилась на освещенную половину хаты. Полицейский сперва отступил перед нею, пропуская вперед, но потом неожиданно подскочил и накинулся, лапая руками за грудь. От него резко пахнуло гнилым и вовсе не мужским запахом, будто человека только что выпустили откуда-то из соломорезки. Руки его слепо, судорожно скользили по кофте в поисках застежки. Видимо, полицейский сильно волновался, потому и
