думаю, будешь меня задирать, я тебе второй глаз подобью, да лейтенанту опять сдам. При исполнении я. Права такие имеются, - прокомментировал свои рассуждения казак под одобрительный гул. - Я уж было приготовился, как бы половчей медведя этого с ног свалить. Савве уже и знак подал, чтоб не лез. А генерал ентот возьми да и достань ассигнацию аж в сто рублей со свово кармана. У меня аж дух перехватило. Деньжищи-то какие! Бери, говорит, молодец, за службу верную, да деньги мне сует, - Матвей изобразил как именно ему совали деньги. - Не положено, говорю. Тот все равно сует. Бери, говорит. Заслужил. А я ему и говорю. Коль деньги свои от меня не уберет, мигом начальнику караула сдам. Положено так у нас. А сам от расстройства чуть не плачу! Деньжищи-то какие! Он похвалил, да денюшку убрал. Ну, на этом, думаю, и кончились мои приключенья с генералом. Ан нет. Вызывает меня к себе сам командир. Понравился ты, братец, генералу, говорит и дает мне значится сто рублев от генерала, да сто рублев от Императора. Потешил я его, говорит. И от себя за службу верную сверху ещё сто рублев положил, - торжественно закончил рассказ охранник.
- Так ты теперь, Матвей, богач!
- А то! - с блаженной улыбкой гладя карман, протянут он. - А все, потому что службу свою знаю, - он с умным видом поднял вверх палец, сослуживцы согласно закивали.
Глава 13. Сорок дней спустя.
Конец марта
Когда на 40 дней мы с Лизой впервые вышли из Дворца и отправились на службу в Петропавловский Собор, меня накрыло еще раз. Первыми в глаза бросились цветы, ветки ели и сосны, украшенные яркими лентами, лежащие у ограды Дворца. И свечи, сотни, тысячи свечей, горящих на холодном мартовском ветру.
В момент, когда мы подъезжали к воротам, к ограде неподалеку от ворот подошли мужчина и женщина средних лет, явно семейная пара. Он - с непокрытой головой, в потертом тулупе поверх форменной рабочей одежды Обуховского завода. Она - в сером, домотканом платье и платке. В руках у мужчины была свечка, а у его спутницы - маленькая, темная от старости иконка. Подойдя к ограде, мужчина взял иконку у спутницы и осторожно положил её на землю, запалил свечку и воткнул в снег рядом. Пара начала креститься на икону, в воздух полилась молитва за упокой. Глядя на них, Лиза тихонько заплакала и тоже начала осенять себя крестом. Постучав по перегородке, я сделал знак кучеру остановиться.
Карета притормозила. Выйдя из неё, я сделал знак следовавшей позади охране оставаться на местах и подошел молящимся. Пара, как раз закончив молитву, обернулась в нашу сторону. Заметив меня, они поспешно, глубоко, до самой земли, поклонились.
- Здравствуйте, - поздоровался я. - Простите, я... я хотел... Спасибо! Спасибо вам!... Кто вы? Могу я узнать ваши имена?
- Т-тимоховы мы, государь, - все еще не поднимая глаза, запинаясь, пересохшим голосом ответил мужчина. - Я Кузьма, Ф-фролов сын, то ж-жена моя, Светлана, - заплетающимся языком представил он себя и супругу, которая с самого начала разговора спряталась за широкую спину мужа, и сейчас испуганно оттуда выглядывала.
- Спасибо вам, за свечи, за все... - я замялся, не зная, что еще сказать. - Икону не жалко тут, в снегу оставлять? - ляпнул от смущения и тут же чуть не прикусил себе язык с досады за дурацкий вопрос.
- Вам сейчас нужнее, - просто ответил Кузьма, и от него повеяло такой искренностью, что другие слова как-то сразу стали не нужны.
- Спасибо, - поблагодарил я его, чувствуя, как в груди защемило сердце.
- Мы тоже маленьких потеряли, - тихонько добавила его жена, - из пятерых наших только двое выжило.
- Спасибо, - еще раз сказал я.
В голове мелькнула мысль что-то дать в ответ. Деньги предлагать в данной ситуации мне показалось даже кощунственным. Немного подумав, я снял с головы шапку и протянул её Кузьме:
- Возьмите, сейчас холодно, замерзнете.
Поколебавшись, тот взял её и еще раз поклонился, видимо собираясь уйти, как вдруг дверь нашей кареты отворилась и из неё вылетела Лиза. Не говоря ни слова, она сняла с плеч оренбургский пуховой платок, и накинула его на Светлану. После чего, подойдя, прижалась к моему боку.
Ошеломленные, Кузьма с женой несколько секунд стояли, не зная, что делать. Затем они снова поклонились и, держась за руку, тихонько пошли в сторону канала. Глядя на них, я протянул руку и взял маленькую, горячую ладошку Лизы в свою. Жена в ответ сжала пальцы. Так мы стояли, смотря им вслед, пока их фигуры не скрылись из виду.
- Можно мне её...? - тихонько попросила Лиза, кивая на иконку.
- Сейчас, - пообещал я и зашагал к ограде. Подойдя к иконке, я бережно выудил её из наста. С древнего, почерневшего от старости, дерева на меня взирал лик святой Анны. Осторожно отряхнув икону от налипшего снежка, я передал её жене. Поцеловав иконку, Лиза прижала её на груди и, с ней, забралась обратно в карету. Я еще немного постоял на морозе, подождав пока перестанут бушевать эмоции и щипать глаза, а затем сел к жене и крикнул кучеру править к Петропавловской крепости. В голове заново прокручивали события последних недель, вызвая острое чувство вины перед семьёй, которую я не смог уберечь.
- Николай, посмотри! - оторвал меня от нелёгких мыслей возглас жены. С перепуганными глазами Лиза протягивала мне иконку. Сначала я не понял, что её так взволновала, но, приглядевшись, сам не смог удержаться от изумленного вздоха. Еще недавно темный, едва различимый, лик с каждой секундой светлел, наливаясь давно позабытыми красками. В уголке глаза святой налилась янтарная капля и медленно потекла вниз, оставляя за собой влажный след. Запахло миррой и можжевельником.
'Чудо, чудо!' - билось в голове. Рука сама сложилась щепотью, поднялась в вверх и... замерла. Взгляд, обращенный к старой, ещё допетровской иконе, уткнулся в двоеперстие, изображенное древним мастером. Что-то внутри ощутимо щелкнуло и... рука вновь пошла вверх, осеняя себя крестом, сложенным уже 'о двух перстах'.
- Что это? Николай, как это возможно? - затеребила моё плечо Лиза, не отрывая потрясённого взгляда от замироточившей иконы. Путаясь в словах, как мог, я рассказал ей всё, что знал об иконах, их просветлении и вообще о религии, к которой я относился лишь как к старому и плохому инструменту в строительстве государства. Пока я знакомил жену со своим, весьма скромным багажом церковных знаний, мы не заметили, как карета подъехала к Заячьему острову. Выйдя из кареты, мы с женой поздоровались с встречавшими и направились в собор.
Служба прошла тихо, можно даже сказать по-домашнему: маленький собор Петропавловской крепости смог вместить только родных и близких. Наверное, так и задумывал построивший его Петр. Горе - это очень личное чувство, его нельзя выставлять на обозрение. Единственное, что смущало меня - недоуменные взгляды, бросаемых на меня служками и митрополитом: всю церемонию я, а вслед за мной и Лиза, крестились двоеперстием. Для стоящего за нашими спинами люда сие действо осталось незамеченным, но вот те, кто стоял рядом явно обратили на это внимание. И судя по округлившимся глазам свидетелей слухи о 'переменах' в скорости пойдут по столице. Но мне было все равно. Чувство внутренней правильности, посетившее меня при взгляде на икону святой, не оставляло ни на секунду.
Признаться тогда не понимал, что делаю. Что я, выросший и воспитанный в традициях еще советского церковного нигилизма, знал о взаимоотношениях внутри русского православия? Практически ничего. На слуху были слова церковь, староверы, из школьного курса помнилось несколько заученных фраз про Никоновкую реформу. Вот собственно и все. Слова 'единоверие', 'поповцы и беспоповцы', 'Белокриницкое согласие' ничего мне не говорили. Лишь по прошествии многих лет, ко мне пришло понимание, какую лавину я спустил тогда своим маленьким поступком.
Отстояв службу, я подхватил жену под руку, и мы вместе вышли на крыльцо собора. Выйдя наружу,
