устало:
– И тогда, примерно месяц тому назад, я начал замечать, что с ним творится что-то странное… Он выглядел озабоченным. Пропала сосредоточенность на уроках, наоборот: в стороне от своих товарищей, прислонившись к самой дальней от доски стене, он был безразличен к лесу из рук, которые вздымались, как головы на длинных шеях, когда я задавал какой-нибудь вопрос, будто бы мудрость перестала интересовать его… Вначале я не хотел придавать значения такому поведению: ты же знаешь, в этом возрасте много проблем, и они быстро возникают и бесследно исчезают. Но его безразличие не проходило. И даже усилилось. Он часто уходил с уроков, не появлялся в гимнасии… Некоторые из его товарищей тоже заметили эту перемену, но не знали, чем объяснить ее. Может, он был болен? Я решил поговорить с ним по душам… хоть и считал еще, что проблема его будет незначительной… возможно, любовной… ну, ты понимаешь… в этом возрасте такое часто случается… – Гераклес с удивлением заметил, что Диагор покраснел, как подросток. Перед тем, как продолжить, он сглотнул слюну: – Однажды вечером, на перемене, я нашел его в саду, в одиночестве, около статуи Сфинкса…
Мальчик стоял среди деревьев удивительно тихо. Казалось, он рассматривал каменную женскую голову с львиным телом и орлиными крыльями, но его длительная неподвижность, так похожая на неподвижность статуи, говорила о том, что мысли его витали очень далеко отсюда. Мужчина застал его в такой позе: он стоял, прижав руки к телу, слегка наклонив голову, держа пятки вместе. Вечер был холодный, но на мальчике была лишь легкая, короткая, как спартанские хитоны, туника, развевавшаяся на ветру и открывавшая его обнаженные руки и белые ноги. Каштановые волосы его были перевязаны лентой. На ногах были красивые кожаные сандалии. Заинтригованный мужчина приблизился, но в это время мальчик заметил его присутствие и обернулся.
– А, учитель Диагор. Вы здесь…
И он развернулся, чтобы уйти. Но мужчина сказал:
– Постой, Трамах. Я как раз хотел поговорить с тобой наедине.
Мальчик остановился спиной к нему (две голые белые лопатки) и медленно обернулся. Мужчина заметил скованность его мягких очертаний и, пытаясь показаться дружелюбным, улыбнулся, чтобы успокоить его. Он сказал:
– Ты не замерз? Тут холодно, а ты почти раздет…
– Я не замечаю холода, учитель Диагор.
Мужчина ласково провел рукой по волнистому контуру мускулов левой руки своего воспитанника.
– Ты уверен? Кожа у тебя ледяная, бедняжка… и ты, кажется, дрожишь.
Он подошел еще ближе с уверенностью, которую ему придавала привязанность к ученику, и мягким, почти материнским движением пальцев отвел каштановые пряди, сбившиеся на его лбу. Он еще раз подивился прелести этого безупречного лица, красоте медового цвета глаз, которые, моргая, уставились на него. И сказал:
– Послушай, сынок: мы с твоими товарищами заметили, что с тобой что-то происходит. Последнее время ты сам на себя не похож…
– Нет, учитель, я…
– Послушай, – мягко перебил его мужчина и провел рукой по правильному полукругу лица мальчика, осторожно беря его за подбородок, как берут чашу из чистого золота. – Ты мой лучший ученик, и учитель очень хорошо знает своего лучшего ученика. Уже почти месяц кажется, что тебя ничего не интересует, ты не участвуешь в учебных диалогах… Погоди, не перебивай меня… Ты отдалился от товарищей, Трамах… Ясно, что с тобой что-то происходит, сынок. Только скажи мне что, и, клянусь богами, я помогу тебе, сил у меня немало. Я никому не скажу, если не хочешь. Даю слово. Но доверься мне…
Широко, возможно, даже чересчур широко раскрытые карие глаза мальчика неотрывно смотрели в глаза мужчины. На миг воцарилось молчание и тишина. Потом мальчик медленно пошевелил розовыми губами, влажными и прохладными, будто собираясь заговорить, но ничего не произнес. Его глаза были расширены, навыкате, похожие на маленькие головки слоновой кости с огромными черными зрачками. Мужчина заметил нечто странное в этих глазах и так погрузился в их созерцание, что почти не заметил, как мальчик, не отводя взгляд, отступил на несколько шагов назад, белое тело его было все таким же застывшим, губы плотно сжаты…
Еще долго после того, как мальчик убежал, мужчина стоял неподвижно.
– Он был до смерти напуган, – произнес Диагор после долгого молчания.
Гераклес взял из вазы еще одну смокву. Вдалеке, похожий на извилистые вибрации хвоста гремучей змеи, взвился гром.
– Откуда ты знаешь? Это он так сказал?
– Нет. Я ведь сказал уже, что он убежал, а я не мог выговорить ни слова, в таком смущении я был… Но хоть у меня и нет твоего умения читать по лицам людей, я слишком часто видел страх и думаю, что могу узнать его. Ужас Трамаха был страшнее всего виденного мною. Он переполнял его взгляд. Поняв это, я не знал, что делать. Будто бы… будто бы его глаза самим своим испугом обратили меня в камень. Когда я оглянулся, его уже не было. Больше я его не видел. На следующий день один из его друзей сказал мне, что он отправился на охоту. Я немного удивился, потому что душевное состояние, которое я заметил у него накануне, не очень подходит для подобных развлечений, но…
– Кто сказал тебе, что он ушел на охоту? – прервал его Гераклес, беря головку одной из многочисленных смокв, которые вздымались над краем вазы.
– Эвний, один из лучших его друзей. Вторым другом был Анфис, сын Праксиноя…
– Они тоже учатся в Академии?
– Да.
– Хорошо. Продолжай, пожалуйста.
Диагор провел рукой по лицу (на тени на стене пресмыкающееся животное проползло по маслянистой поверхности шара) и сказал:
– В тот же день я захотел поговорить с Анфисом и Эвнием. Я нашел их в гимнастическом зале…
Вздымающиеся, змеящиеся кисти рук, играющие с дождем мелких чешуек; стройные, влажные руки; многоголосый смех, игривые замечания, прерываемые шумом воды, сжатые веки, поднятые головы; толчок – и разливается новое эхо хохота. Взгляд сверху наводил на мысль о цветке, сложенном из тел подростков или из одного многоголового тела; руки – как извивающиеся лепестки; пар ласкает блестящую, как от масла, множащуюся наготу; влажный язык воды скользит из пасти желоба; движения… колеблющиеся жесты цветка из плоти… Вдруг тяжелое дыхание пара затуманивает наш взгляд.[9]
Клубы пара снова развеиваются: можно различить маленькую комнату – раздевальню, судя по множеству развешенных по выбеленным стенам туник и плащей, – и несколько более или менее раздетых юношеских тел, одно из которых лежит на животе на кушетке без малейших признаков одежды, и по нему жадно пробегают смуглые руки, которые, скользя, массируют ему мышцы. Слышны взрывы смеха: подростки шутят после душа. Шипение пара из кипящих котлов постепенно стихает. Входной занавес отодвигается, и смех смолкает. Высокий сухопарый человек с блестящей лысиной и аккуратно подстриженной бородой приветствует подростков, которые поспешно отвечают ему. Мужчина говорит; подростки слушают его слова, стараясь не отрываться от своих занятий: они продолжают раздеваться или одеваться, растирают длинными полотенцами свои красиво вылепленные тела или натирают маслянистыми мазями волны мускулов.
Мужчина главным образом обращается к двум юношам: один из них длинноволос и румян, он нагнулся к полу, завязывая сандалии; другой – обнаженный эфеб, которому массируют мышцы, лицо его – теперь оно видно и нам – совершенно прекрасно.
Комната, как тело, источает жар. Вновь вихрь тумана змеится перед нашими глазами, и картина исчезает.
– Я спросил их о Трамахе, – пояснил Диагор. – Сначала они не совсем понимали, чего я от них хочу, но оба признали, что друг их изменился, хоть и не знали, по какой причине. Тогда Лисил, другой ученик, который случайно оказался рядом, сообщил мне невероятную подробность: в последние месяцы Трамах тайно посещал одну гетеру в Пирсе, по имени Ясинтра. «Может, это из-за нее он изменился, учитель», – насмешливо добавил он. Анфис с Эвнием тоже нехотя подтвердили существование этой связи. Я
