Клара и тень

чем ты думаешь, дружочек. Не говори. – Он отвел кисть, когда Клара развела губы. – Ты – картина. Говорить могу только я. Ты внутри картины.

Он смочил кисть и снова погладил ее более мягким оттенком красного.

– Еще говорят, что художник влюбляется в свою картину. Думаю, так оно и есть. Но в моем случае происходит что-то очень странное, крошка: я немного написал и самого себя. То есть я притворялся. Иногда я думаю, что я не тот, кем себе кажусь. Каждый день встаю, смотрю в зеркало и поздравляю себя с огромным везением. Но все не так просто. Посмотри на эти усы и на эту бородку. – Он легонько подергал за них. – Они – часть художника или картины? Я очень долго думал, что я важная птица, понимаешь? И не смотрел дальше, не хотел видеть. «А что там, дальше?» – может кто-нибудь спросить. Так вот там дальше – люди. Для меня ты – не картина. Я не могу смотреть на тебя как на картину.

Он приложил к ее губам тряпочку, чтобы стереть пятно. На мгновение их взгляды встретились. Пока она вглядывалась в его большие веселые глаза, эта странная мысль, которая уже приходила ей в голову раньше, снова вернулась: может быть, Герардо не такой уж плохой художник; может быть, он просто не хотел писать «Сусанну». Герардо не нравилась эта фигура. Он хотел зафиксировать в ее выражении не этот болезненный блеск и не испуганное целомудрие, не ту картину, «полную ужаса и благочестия», о которой говорил ван Тисх. Герардо хотел получить ее. Клару Рейес. Высвободить ее, очистить и осветить новым светом. Это был первый в ее жизни художник, для которого она сама была, похоже, важна больше, чем его собственная картина.

Вошел Уль. Сказал, что они возятся слишком долго и что надо начинать прорабатывать спину. Ей помогли встать, и она повернулась к ним спиной.

Все продолжалось, но теперь в тишине.

10:30

– Эденбург, мисс, – сказал шофер.

Панорама, служившая задником реки Гель в южной части Лимбурга на юге Голландии, была просто сказочной. Леса и долина сверкали на великолепном летнем солнце вперемежку с прямоугольными деревянными фермами. Эденбург чуть ли не по волшебству появился из-за поворота на самом краю шоссе: горстка островерхих домиков, над которыми высилась величественная громада замка, где когда-то работал реставратором Мориц ван Тисх. Мисс Вуд бывала в Эденбурге. Встречи, которыми удостаивал ее живописец, были краткими и напряженными. Ван Тисх никогда не заботился о безопасности своих собственных картин, его единственной обязанностью было их создание.

Вуд знала, что в Амстердаме идет дождь, но в Эденбурге было сплошное солнце, тепло и рай для вооруженных фотоаппаратами и картами автодорог туристов. Машина осторожно двигалась по мощеным узким улицам, хранящим атмосферу былых времен. Некоторые прохожие с любопытством поглядывали на роскошный автомобиль. Шофер обратился к Вуд:

– Вам нужно прямо в замок? Потому что, если так, мы должны выехать из центра и свернуть на Кастелстраат.

– Нет, мне нужно не в замок. – Вуд дала ему адрес. Шофер (внимательный вежливый южанин с неизменной, несмотря на полчаса опоздания самолета, на котором Вуд прибыла в Маастрихт, улыбкой, старающийся во всем угодить «мисс») решил остановиться и спросить дорогу.

Эта идея пришла ей в голову накануне вечером. Она вдруг вспомнила имя человека, которого Осло считал «лучшим другом детства Бруно ван Тисха»: Виктор Зерицкий. Она подумала, что неплохо будет начать визит в Эденбург с разговора с Зерицким. В тот же вечер она позвонила Осло, и он бросился искать адрес и телефон историка. Когда она позвонила, чтобы договориться о встрече, Зерицкого дома не было. Может, он куда-нибудь уехал. Однако она надеялась, что встреча состоится.

Шофер оживленно беседовал с продавцом сувенирной лавки. Потом он обернулся к Вуд:

– Это переулок, который выходит на Кастелстраат.

11:30

Густаво Онфретти вошел в «Туннель» в окружении охранников и техперсонала отдела искусства. На нем был стеганый костюм и обычные желтые этикетки. Его тело окрасили в охристые и телесные тона. Очень тонкие слои керубластина придавали его лицу некое сходство с Мэтром и с Иисусом Рембрандта. «Я – это они оба», – думал он. Его привезли в «Туннель» одним из последних, и его установка – он знал – будет не из легких.

Он будет распят шесть часов в день.

Облаченный в саван из ароматов масла, Онфретти шагал по погруженному в сумрак спуску до того места в «Туннеле», где стоял крест. Крест был не обычным, а художественным: на нем имелось несколько приспособлений, которые должны были сделать его позу менее болезненной. Но Онфретти был уверен, что ни один художник не смог бы полностью воспрепятствовать его страданиям, и это его немного пугало.

Однако он принял свою чашу. Он – шедевр и был готов к страданиям. Ван Тисх очень долго занимался его доработкой в Эденбурге, чтобы не было ошибок. Никаких. Все должно выйти идеально. Накануне, ставя на нем подпись, Мэтр взглянул ему в глаза. «Не забудь, что ты одно из самых интимных и личных моих творений».

Это искреннее признание придавало ему силы, чтобы вынести то, что, как он знал, его ожидало.

13:05

Якоб Стейн пообедал и сидел один на один с уютной чашкой кофе. «Стол» был прочный, собственной работы. Он состоял из стеклянного листа, закрепленного ремнями на плечах четырех посеребренных коленопреклоненных девочек-подростков. Легкий занавес окаймлял «Стол» наподобие фриза, образовывая волны между фигурами. Девочки были почти одинакового роста, но самый дальний левый конец оказался немного выше, и от этого почти горизонтальная поверхность темного дымящегося кофе едва заметно наклонялась. Конечно, «Стол» был нелегальным и стоил миллиарды, также, как и все остальные предметы интерьера этой комнаты. Стейн рассеянно уперся ногой в посеребренное бедро.

Он знал, что в отличие от его комнат «зона» ван Тисха в «Новом ателье» пустовала. Но Стейн жил в окружении роскоши и в свое удовольствие обставил столовую картинами, украшениями и утварью работы Лоека, ван дер Гаара, Марудера и своей собственной. В этой комнате дышало более двадцати неподвижных или кружащихся в танце подростков, но тишина была абсолютной.

Звуки жизни исходили только от Стейна.

Он мысленно прокручивал все то, что ему предстояло сделать. К этому времени картины уже должны быть расставлены в «Туннеле» в ожидании Мэтра. Открытие запланировано на шесть, но Стейна там не будет: его место займет Бенуа, принимать знаменитостей будет он. Его же присутствие необходимо в другом месте, где он займется другой важнейшей знаменитостью.

Фусхус, власть – это еще один вид искусства, думал он. А может, просто ремесло, способность держать все под контролем. Он был настоящим виртуозом своего дела. Теперь ему нужно было превзойти самого себя. Момент был сложным. В каком-то смысле самым сложным за всю историю Фонда, и он должен встретить его лицом к лицу.

В глубине столовой неожиданно появилась Нэв, его секретарь.

Несмотря на то что Стейн точно знал, что так долго ожидаемый гость прибудет с минуты на минуту, сообщение о его прибытии растянуло фавновские черты в радостной улыбке. Опершись на «Стол», он встал, вызвав легкую дрожь у четырех серебряных девочек и взмах век у той, на которой стояла его нога, и пошел к двери.

Гость широко открыл глаза и с минуту был поглощен созерцанием теплых тел, украшавших комнату. Но тут же изобразил ослепительную улыбку и протянул руку в ответ на приветствие Стейна.

– Добро пожаловать в Фонд ван Тисха, – поспешил сказать Стейн на правильном английском. – Я знаю, что вы блестяще владеете английским, – прибавил он. – Мне жаль, что я не могу похвастаться знанием испанского.

– Ничего страшного, – с улыбкой ответила Вики Льедо.

14:16

Мисс Вуд сидела на траве уже больше трех часов. Она достала из своей сумки сок и медленно потягивала его, рассматривая облака. Место было тихим, в таком месте хорошо закрыть глаза и отдохнуть. Оно в какой-то мере напоминало ей дом в Тиволи: та же звуковая дорожка лета, пение птиц, далекий лай собак. Дом Виктора Зерицкого был небольшим, и видно было, что забор цвета зеленого яблока довольно