Жаркая волна облила спину до поясницы. Маша ответила ясно и твердо:
– Не болтай глупостей! Чтобы я больше никогда...
– Нет, – торопливо и испуганно сестренка шла на попятный. – Я и сама знаю, так не бывает, не может быть. Везде, и в школе... Но знаешь, – она опустила голову, – мне кажется,
Татка втянула голову в плечи и затихла.
Справившись с горячей болью, Маша поджала под себя здоровую ногу. Когда она была маленькой, никто – ни родители, ни брат – не говорил с ней об этом.
– Вот что, – она склонилась к уху сестры. – Ты уже большая. Я скажу тебе правду, но ты должна поклясться...
– Ой, конечно, чем хочешь, могу... – Татка завертела головой в поисках достойного предмета, – ну хочешь – папиным здоровьем, нет, а вдруг разболтаю? Давай лучше я своим...
– Клянись моим, – Маша предложила решительно. – То, о чем ты говоришь,
Татка смотрела доверчиво и восхищенно:
– А этот способ, он очень... честный?
– Очень, – Маша подтвердила мрачно.
– А папа его знает? – Татка улыбнулась виновато, как будто, упомянув отца, подвергала сомнению слова сестры.
– Нет, папа не знает, никто не знает. Только я. Ты тоже узнаешь, когда придет время.
– А ты откуда узнала? – Татка прошептала чуть слышно, но, не дождавшись ответа, не решилась переспросить.
И все-таки Машина уверенность подействовала. Сбегав за кипятком, потому что чай успел остыть, Татка принялась болтать о классных делах, но Маша слушала невнимательно. Усталость долгого дня наваливалась тяжким бессилием, и, не дослушав, она сказала:
– Давай завтра.
Ничуть не обидевшись, Татка подхватила поднос и пустую чашку и, по-балетному ступая на цыпочках, убежала в родительскую комнату. Маша слушала веселые голоса. Папин смех мешался с Таткиным.
Маша отвернулась к стене. Дрожь подымалась вверх от самой ушибленной лодыжки и, омывая сердце, била в виски. В голову вползала странная мысль: Маша думала о том, что разговор с сестрой похож на диалог из какого-то фильма про фашистскую оккупацию: две девочки скрываются в чужом подвале, и старшая, понимая, что немцы придут с минуты на минуту, утешает младшую сестру. Она-то знает, что они обе скоро погибнут. Может быть, даже завтра. Потому что в кино всегда найдется предатель, который выдаст их полицаям.
Валя забежала на следующий день. Смущенно порывшись в сумке, она вынула желтый лимон и пачку вафель:
– Это тебе. Чтобы быстрее поправлялась.
– Зря ты, – Маша улыбнулась. – Тоже мне, нашла больную! Сама виновата, поскользнулась на ровном месте.
– Хочешь, я помогу. Сбегаю в магазин или что-нибудь по хозяйству, – Валя огляделась расторопно.
– Ну вот еще! Мама сама сходит. Или Татка.
– Везучая ты, – Валя присела на край кровати, аккуратно отогнув уголок простыни. – Живешь в семье, сестренка, брат еще... – сказала и смолкла.
– Кстати, – Маша спохватилась. – А как ты узнала, что я?.. – она кивнула на больную ногу.
– Догадалась, – Валя ответила поспешно. – Ты не пришла, вот я и подумала... Нет, правда, как хорошо, когда в семье!
– А твоя мама... – Маша вдруг подумала: никто не заставлял уезжать из Ульяновска – жила бы со своей мамой на малой родине Ильича. Подумала и спохватилась: мелькнувшая мысль показалась недостойной. – А твоя мама... Не боится, что ты здесь – одна?
Кончиком пальца Валя расправила складку простыни:
– Чего ж бояться? Не в Америке... Везде люди. Скучает, конечно, это – да.
– А в Америке, значит, нелюди?
Валя смотрела растерянно:
– Люди, конечно, но не знаю... какие-то чужие.
– Тебя послушать, здесь прямо все свои. То-то они тебя затуркали, сидела, как сыч!
Растерянная улыбка сползала с Валиного лица. Губы стали сухими и жесткими, как будто слова, сказанные Машей-Марией, хлестнули по больному.
Она поднялась и взялась за сумку:
– Пойду я... Ой, забыла! Декан заходил, прямо на историю, спрашивал тебя.
– Зачем?
Эта дура забыла самое главное.
Прижимая сумку к груди, Валя ответила, что точно не знает. Зашел и спросил. А Галка сказала: ее нет, наверное, заболела. А он говорит, как появится, передайте, чтобы срочно зашла ко мне.
– Стой, – с трудом разгибая распухшую ногу, Маша вылезала из постели. Словно почуяв недоброе, Валя отложила сумку:
– Чего ты?.. Мало ли. Ну, спросил и спросил...
Маша распускала бинт. Нога, показавшаяся из-под повязки, была примятой и вспухшей. След эластичного бинта выделялся на коже: марлевые переплеты впечатались глубоко. Осторожно касаясь пальцами, Маша разминала, сгоняя болезненный след.
– Йодом надо, сеточку... Сетка – самое лучшее, очень хорошо рассасывает... – Валя подсказала.
– Тащи, йод в холодильнике, там, на боковой полке. Попробуем народными средствами.
Валя действовала ловко. Разложив поверх простыни лист бумаги, она поставила больную ногу и принялась наносить кривые полоски, коротко и быстро опрокидывая бутылочку. Красноватые полосы ложились косыми клетками: от лодыжки до самых пальцев.
– Странно, – Маша следила за быстрыми руками, – почему не намазать все? Просто сплошным слоем?
– Сплошным? Не знаю... – Валя любовалась готовой работой, – может, чтобы кожу не выжгло, а так вроде дышит.
– Именно что – вроде... – Маша усмехнулась.
Верткая пробка вырвалась из пальцев. «Вот растяпа!» – ругнув себя, Валя нырнула под кровать.
Валина рука шарила в темноте.
– Да нет, там, – Маша показывала здоровой ногой. – Кажется, туда, под тумбочку, в угол.
Валя выбралась из-под кровати и послушно полезла в угол:
– Ой, ножки какие смешные! Похожи на лапы! – она настигла вертлявую пробку.
– На лапы? На какие лапы?
– Там, у стенки, не видела?
Не сводя глаз с тумбочки, покрытой коричневатой салфеткой, Маша слезала с кровати. Слежалые кисти свешивались ниже края, закрывая тумбочку почти на треть.
– Что ты, зачем, разве можно?
Встав на колени, Маша ощупывала ближние ножки: они были самые обыкновенные – деревянные, темные от времени. Морщась, она попыталась дотянуться до стены. Больная нога мешала.
Валя смотрела, ничего не понимая. Подвернув под себя распухшую лодыжку, Маша-Мария вытянула негнущуюся ногу и распласталась на полу. Пальцы зашевелились как щупальца и нырнули под тумбочку. Лицо, неловко прижатое к полу, вывернулось вбок.
– Черт! – Маша-Мария села.
Словно не замечая Вали, следившей ошарашенно, она снимала с тумбочки всё: хрустальную пепельницу, похожую на половинку раковины, деревянную лаковую шкатулку, украшенную пестрым орнаментом, высокую вазочку темно-синего цвета. Потом, решительно обернувшись к Вале, бросила:
