Полукровка

И от памяти, и от слов.

– Как ты думаешь, – Маша продолжила настойчиво, – если что-нибудь случится с тобой?.. Они тоже будут так ходить?

– Кто? – мама обернулась, словно ее застали врасплох.

– Не сомневайся. Не будут, – Маша произнесла прямо в застигнутые глаза.

– Я же не для этого, я для папы, – мамины движения стали суетливыми. – Боже мой, – она присела на табуретку. – У Цили что ни год, то похороны: сначала мать, потом отца, теперь вот... – не замечая того, мама говорила о дяде Науме как о деле решенном.

Отвернувшись к окну, Маша думала: с родителями всегда так. Никогда не отвечают по сути. «Ходят вокруг да около. Не хотят думать. Или не умеют». Она почувствовала холодное презрение. По сути всегда отвечал брат, но теперь, когда он связался с пионеркой...

– Знаешь, – мама вытерла руки о фартук. – Последнее время стала уставать. Так посмотреть, ну что я такого сготовила? Помнишь, как раньше, когда на праздники? Стояла у плиты по двое суток... – об этом она вспоминала с удовольствием.

Эти праздники Маша помнила отлично. Хлопоты, которые начинались задолго. Мама бегала по магазинам, доставая самое необходимое. Вываривала ножки на студень, крошила горы салатов. На кухонном шкафчике стояла бадья с тестом. Улучив момент, Маша отрывала сырые клочки. В ванной плавала живая рыба. Умирая в неволе, она становилась особенно нежной на вкус.

– Тогда еще можно было, в Елисеевском, – мама оживилась, вспоминая.

– А потом?

– Потом?.. Потом уже нет. Рыба только мороженая...

Маша поморщилась:

– Я не об этом. Теперь никаких праздников. Встречаются только на похоронах.

– Да бог с ним! Давняя история, – мама взялась за баночки.

– Знаешь, что мне не нравится? – Маша прислушалась. Панька, ползущая в ванну, шаркала за дверью. Последнее время она сдавала на глазах. – В нашей семье слишком много давних историй, – Маша переждала шарканье. – Только потом почему-то оказывается, что все они совершенно свежие. Прямо как живая рыба.

– Ну зачем тебе это?.. – мама начала неуверенно. – Тогда... В общем, должна была родиться Татка. От родственников я скрывала...

– Почему? Ты что, нагуляла в подворотне?

– Конечно нет, господи... От законного мужа, – мама говорила сбивчиво, словно оправдывалась. – И живот такой аккуратненький. До семи месяцев совсем незаметно...

Снова она отвечала мимо, как будто специально обходила главный вопрос.

– А потом после лета пришли Макс с Борисом и сразу заметили. Знаешь, они поразились так, будто я и вправду... – невозможная мысль о подворотне залила мамины щеки.

Маша усмехнулась.

– Ну вот, – мама вздохнула, – сели, я подала обед, и они стали говорить, что второй ребенок – неприлично, в наше время никто не рожает, и все такое... А я послушала, а потом говорю: так что прикажете? Сделать аборт? А они молчат и жуют. А потом, дескать, можно и аборт. Тогда я встала и говорю: убирайтесь из моего дома, явились учить меня всем кагалом! А папа, – казалось, она сейчас заплачет, – побежал за ними... И когда родилась Татка, не поздравили. Папа очень страдал. Потом как-то ушло, сгладилось, но праздников я больше не устраивала.

– И как ты думаешь, почему? – Маша спросила высокомерно. – А потому. Пока один ребенок, женщину бросить легче. С двумя – труднее. – Втайне Маша надеялась, что мама начнет возражать. Но она кивнула:

– Они и с тобой-то смирились с трудом. Считали, что отцу я не пара. Ты уже родилась, а они все мечтали... – мама говорила с горечью.

– Так и сказала, всем кагалом? – Маша засмеялась.

– Перестань, ничего смешного... До сих пор стыдно, – она призналась тонким, беззащитным голосом.

Сердце рванулось и замерло.

– Да ладно тебе! – Маша хлопнула ладонью по столу. – Что нам до них? У нас своя семья.

– Все равно... Папа страдал, мучился, – мама улыбнулась через силу.

Тень Паньки, доживавшей свои последние дни, шевелилась в ванной.

2

Наум умер через неделю. Тетя Циля едва успела уйти, когда он открыл глаза и позвал. Последние дни вообще не приходил в себя, а теперь вдруг позвал, мама рассказывала: «Зовет, а глаза мутные». Она как раз стояла у кровати, вынимала баночку с морсом – еду он уже не глотал. Так бы и не расслышала, если бы отошла к раковине. Шевелит: «Циля, Циля», – а мама говорит: Циля ушла, скоро придет, это я, Тоня, а он снова – Циля, Циля...

– Знаешь, – она рассказывала, – последние дни стал похож на папу в молодости, уши оттопыренные, волосы слиплись, тоже чуть-чуть рыжеватые. Я однажды даже обмолвилась: Миша, говорю, Миша, а потом испугалась и говорю, Миша обещал прийти в воскресенье, повидаетесь, а ему все равно – не слышит. Эти больницы наши, я уж насмотрелась, раковых не лечат. Кладут умирать...

– А что делать? Рак. Разве он лечится? – Маша поглядывала на соседский кухонный стол.

– Все равно лечить, – мама ответила неуверенно. – Когда-то я хотела стать врачом, хирургом. – Мечта, родившаяся в юности, прилила к щекам, как кровь.

– И чего не стала? Это какой год? – она прикидывала. – Сорок девятый, пятидесятый... Ты – русская. Тебя бы приняли.

– Да что ты! – мама махнула рукой. – И кто бы меня кормил? Отец погиб, мама умерла в блокаду, бабушка старенькая, иди, говорит, работать, я и пошла – в булочную. Конечно, надо было. На вечерний, как-то совмещать. Только подсказать было некому, – мечтательный румянец сошел со щек.

– Ты стала бы отличным врачом, – Маша сказала тихо.

– Правда, правда! – мама откликнулась благодарно. – Даже теперь, в больнице... Мне кажется, я чувствую болезнь. Только знаний нет. Чувствовать мало, – мама говорила с сожалением.

– Чувствовать мало, – Маша повторила, думая о другой болезни, которую она тоже чувствует, но не знает, как лечить. – Папе расскажешь? Ну... Что он принял тебя за тетю Цилю...

– Зачем же... – мама покачала головой. – Он и так переживает.

– А вообще... Могла бы не признаваться. Пусть бы думал, что ты – Циля. Все равно не различал.

– Вот это – нет, – мама отклонила решительно, – и так стал похож на папу, а тут еще я. Очень плохая примета. А вообще ужасно похож, – она заговорила шепотом, – прямо одно лицо.

– Ага, плохая, – Маша подтвердила злым голосом, – а тут как раз бог Перун. Глядь с небес, оно бы и запало.

– Бог – не бог, а что могла, я для них сделала, – мама поднялась непреклонно.

Отцу уже сообщили. Кто-то из родственников позвонил на работу. Домой он вернулся поздно, осунувшийся, с серым лицом.

– Оставь, не трогай, – мама шепнула сердито, не прощая дневной выходки.

Отец заговорил сам. Сказал, что похоронами займутся Леня с Иосифом. Хотели на Преображенское, но старого места нет, а нового не добьешься.

– Преображенское, это какое? – улучив момент, когда мама вышла, Маша все-таки спросила.

– Еврейское, – отец пояснил неохотно, как будто в этих делах она была посторонней. Острая щетина, выбившаяся на щеках, старила его лицо. Он сидел, вздернув плечи. Глаза, смотревшие мимо, не видели ни дочери, ни жены. – Самый младший. Наум – самый младший. Из нас из всех, – сказал, и глаза возвратились.

В субботу поднялись рано: до Южного ехать через весь город. Невзрачный львовский