Терракотовая старуха

пропитано все: приземистые корпуса, пустые клумбы, обложенные битым кирпичом.

В приемной скучает девочка-секретарша. Перебирая козьими копытцами, она устремляется в директорский кабинет.

Его стол завален бумагами. Директор кожевенной фабрики. В прежние времена – внушительная фигура. Поставщики, плановая отгрузка, фонды, которые надо выбивать. За долгие годы он привык договариваться: конечно, не за так. По утрам водитель подавал к подъезду черную «Волгу». Соседские бабки почтительно смолкали, когда он, на ходу запахиваясь венгерской дубленкой, выходил из своей парадной. Мог позволить себе хоть финскую, хоть итальянскую, но показуха – не в его правилах. Незачем дразнить гусей. На этот счет в обкоме действовали негласные установки: из капстраны могут быть только туфли и костюм. Остальное, включая рубашки и галстуки, – исключительно из лагеря народной демократии. Польская мебель, чешские светильники. Ленинград – глухая провинция. Московские могли позволить себе куда больше, но там, под крылом у власти, другие игры. На его памяти москвичи решались баловаться валютой. Валюта – расстрельная статья. Теперь можно. Но все равно страшновато. Не мальчик – в одночасье вписаться в новые времена.

Перестройка, гласность... Сегодня объявили, завтра отменят, да еще приметят особо рьяных, возьмут на карандаш. Грифельное острие – штык революционной винтовки.

«Что ж это ты, Василий Палыч? Решил податься в капиталисты? Значит, наш советский строй вам – поперек глотки?» Ну, и что ответишь? Да, мол, поперек. Во где! Колом в горле.

Всю жизнь ему снится один и тот же сон. Партбилет на стол! Просыпаясь, он бредет в ванную. Бросает в лицо холодные пригоршни. Переводит дух... На его памяти было многое. Вся эта дурь при лысом кукурузнике. Косыгинская реформа: тоже было дело. Не успели объявить – свернули. А кой-кому и помяли бока...

«Прошу», – директор делает знак рукой.

Я выкладываю бумаги, коротко излагаю суть. Требуются сырые шкуры. Обрабатывать будем в Финляндии. С его стороны – отгрузка. Таможня – проблема моя. Директор кивает неуверенно.

«Оплата по безналу, но, – я достаю пухлый конверт, – предусмотрена премия за срочность. Если финских партнеров устроит качество, мы готовы стать постоянными клиентами. Учитывая все привходящие обстоятельства». Ему понятен мой эвфемизм. Вот же он – маячит перед глазами. Стоит протянуть руку...

«Объем солидный...»

Директор не боится продешевить. Слава богу, имеет понятие о рыночных ценах. Предложения поступали и раньше. Те, кто являлся в его приемную, успели сделать деньги. В Ленинграде, как правило, поднимались на спирте. Или на компьютерах. И то и другое – быстрый доход. Но этот рынок уже захвачен: кто не успел, тот опоздал.

По ночам он ломает голову, рассуждает по-ленински: промедление – смерти подобно. Еще чуть-чуть, и все пойдет прахом. На его место найдутся помоложе – с молодыми ему не совладать. Силы не те. По мелочи-то он давно приспособился: и аренда, и кое-что по бартеру, но этого уже мало. Черной «Волгой» никого не удивишь. Даже старух на лавочке...

Директор подходит к окну. Словно невзначай выглядывает во двор. Вон она, впритирку к его позорной советской тачке. Если уж баба не боится ни бога, ни черта...

«Почему ваш шеф не приехал сам?» – он бросает хрипло, не оборачиваясь.

«Эти вопросы, – я щелкаю металлическими замками, отвечаю ясным голосом, – решаю я».

Те, кто являлись в приемную, сверлили волчьими глазами. Прежние связи расстроились. Поди пойми, что у них на уме. А тут – интеллигентная женщина.

Директор протягивает руку. Бросает конверт в ящик: его Рубикон перейден.

«Будьте добры подождать в приемной. Минут десятьпятнадцать. Я должен переговорить с отделами».

Секретарша идет к окну. В руке пластмассовая леечка. На подоконнике чахлые цветы. С чего я взяла, будто она похожа на козочку? Крутит задом, как заправская рысь.

Рысь приглядывается и прислушивается: надо что-то делать, не век же сидеть на вонючем предприятии. Украдкой нюхает запястье – красивая женщина должна пахнуть дорогими духами, а не свиным сырьем. По вечерам ей кажется, будто тело пропитано гнилью. Неделю назад купила в ларьке флакончик: «Шанель № 5». Тетка-продавщица божилась: французские. Не успеешь брызнуть, выветриваются. Бабы из планового отдела объяснили: польская подделка. Им-то хорошо: самим – за сорок. Считай, старухи. Только и осталось: догнивать. Какая разница – где? Можно и на вонючем производстве.

А эта... Она пристраивает пустую лейку, косится в мою сторону. «Тоже – не молодая. Лет тридцать – тридцать пять. А ездит на такой машине... Господи, все бы отдала, лишь бы так, небрежно: спустилась, села на заднее сиденье и – прямиком в другую жизнь...»

Сквозь дверь, закрытую неплотно, слышен директорский голос. Рокочет по селектору: мне не разобрать слов.

Начальники тянутся в приемную, скрываются в его кабинете. Окна отделов выходят во двор. Их сотрудники уже успели и разглядеть, и обсудить.

Минут через десять они вытекают обратно – струятся жиденьким ручейком. Директор выходит последним: «Вот, – он представляет начальника отдела реализации. – Александр Михайлович. Проведет в цеха, покажет сырые шкуры. Раз уж мы начинаем сотрудничать...»

Уже пересчитал. Вскрыл мой пухлый конвертик. Это – только начало.

Директор говорит: «Отгрузка послезавтра. Кто приедет из ваших?»

«Я. Часам к десяти. – Все равно мне надо приехать. Добыть мешок с обрезками. Пристроить его в машину. – Вы будете на месте?»

«Конечно». На сегодня его работа закончена. Директор уходит к себе.

Мы спускаемся по лестнице, кружим кривыми переходами. Лабиринт, из которого мне никогда не выйти. Вонь, крепчающая с каждым шагом. Я поглядываю на своего спутника: похоже, успел принюхаться. Начальник отдела реализации отжимает железную дверь.

Скрежет и лязг. Темные фигуры в ватниках. В цеху собачий холод, лужи на цементном полу. Повсюду – глубокие чаны. Чернеют на высоких помостах. Котлы с грешниками, под которыми еще не развели огонь. Грешники представлены своими сырыми шкурами...

Начальник реализации ведет экскурсию, рассказывает о засолке. Перед обработкой шкуры помещают в раствор. Выдерживают в чанах. Я обхожу красноватую лужу. Осторожно, в полголоса: «Это – кровь?» – «Не-ет, – он удивлен. – Остатки раствора». – «А почему так пахнет?» Сейчас меня стошнит. «Как – так?» – «Не знаю...»

Как в морге.

«Ах, это... – его веселит моя непонятливость. – Шкуры-то приходят сырыми. Хотите взглянуть на готовую продукцию?»

Я хочу уйти.

Женщина в ватнике идет мимо, не замечая нас. Мы – чужаки, спустились из другого мира. Во всяком случае, я. Она взбирается по лестнице, опускает руки в бездонный чан. Шевелит шкуры, пропитанные соленой кровью...

«Извините, спасибо... – я справляюсь с кашлем. – Но мне – пора».

Снова мы кружим по коридорчикам, переходам, лабиринтам... Я почти не чувствую вони. Вся гниль осталась за спиной. После цеха дворовый воздух кажется свежим.

Петя выходит из машины, распахивает заднюю дверь. Этого он никогда не делает, ни для меня, ни даже для Фридриха. Последний акт тошнотворного спектакля, который они должны досмотреть. В этой пьесе мне досталась роль волчицы. Что ненасытно будет голодна.