И отец, и брат так же неотвратимо уходили все дальше и дальше.
За горой небо окрашивалось в алый цвет. На фоне алеющего неба четко вырисовывалась фигура Гау.
…Медленно поднимались в гору отец и брат. Циру и ее мать не сводили с них взгляда. Отец и брат не вернулись с войны…
Все ярче разгоралась заря. И чернее казалась гора на алеющем небе, и черная фигура уходящего Гау еще резче выделялась в красных лучах зари.
«Что с тобой будет, Циру?»
Гау приближается в вершине горы.
«Он не обернется!»
Вот он совсем близок к вершине.
Пламенем охвачен небосвод.
«Что с тобой будет, Циру?»
Гау стоит на вершине горы.
Там, на вершине, долго стояли отец и брат. Потому что внизу, на берегу реки, стояли мать и Циру. Потом отец и брат повернулись к ним спиной и начали спускаться вниз по склону. Циру и ее мать остались одни.
Гау тоже долго стоит на вершине горы.
Циру стремительно встала. Если Гау повернется, он увидит Циру! Циру приподнялась на цыпочки. Если Гау повернется, он увидит Циру!
— Шони!
Долго стоит Гау на вершине.
— Шони!!
Но не обернулся Гау.
Он начал спускаться вниз по склону.
«Что с тобой будет, Циру!»
Вот уж только до пояса виден из-за горы Гау.
Отец и брат тоже так скрывались за горой. И не вернулись обратно. Циру и мать остались одни.
Только плечи и голова Гау видны из-за горы. Потому что Циру не в силах более стоять на цыпочках. Вот уж только голова Гау видна Циру.
«Что будет с тобой?»
Циру не видит больше Гау. Потому что Циру упала на колени.
Не вернулись отец и брат.
И Гау не вернется никогда.
Циру осталась одна в целом свете.
Мать
1
Глубокие ущелья огласились звонким цокотом копыт, и в зыбком знойном мареве показались янычары. Они проскакали по вновь проторенной дороге, оставляя за собой длинный хвост пыли.
— Дорогу! Эй, дорогу!
Тропа шла вдоль хребта, вершинами упирающегося в небо. Слева тянулись отвесные скалы, справа — пропасть.
— Искандер-Али!
— Дорогу Искандеру-Али!
Крестьяне, работавшие на дороге, побросали кирки и лопаты и разбежались в обе стороны. Кто прижался к скале, кто схватился за кусты, чтобы не свалиться в пропасть.
— Сторонитесь, собаки!
— Искандер-Али едет!
Один за другим пролетали всадники, алели в густой пыли высокие шапки, искры летели из-под копыт горячих скакунов, свистели плети над голыми спинами крестьян.
Передовой отряд янычар подъехал к реке. Хрипели взмыленные кони, поднимались и опускались от бешеной скачки их запавшие, словно у борзых, бока. Натягивая поводья, турки поторапливали старого мастера. Мост был уже связан, но опоры еще не поставлены — и крестьяне на плечах вносили его в воду. Едва дотянули до другого берега, как за поворотом заклубилась пыль и на дороге появились всадники. Впереди на золотистом жеребце — турецкий сардар.[9] Ветер играл концом белой чалмы, обмотанной вокруг островерхой шапки. Грозным было его горбоносое, черное, словно у негра, лицо с кроваво-красными веками. Рядом с ним, также сурово нахмурившись, ехал правитель Одишского двора. Густые брови смыкались над выпуклыми зелеными глазами. Под высокой папахой желтое лицо с кулачок казалось еще меньше. Бешкен Пага с трудом удерживал коня, чтобы не обогнать сардара.
Сзади растянулась пышно разодетая и облаченная в боевые доспехи свита.
Кони ступили на колеблющийся деревянный настил. Загремели копыта над головами крестьян, которые стояли по грудь в воде, поддерживая мост. Многие падали, надорвавшись под страшным грузом, и бурный поток уносил людей, как щепки. Мост качался и опускался все ниже.
Нахмурился Искандер-Али. Заметив это, Бешкен Пага взмахнул рукой. Тут же один из всадников обнажил саблю, и седая голова мастера покатилась по земле.
— Плохо же вы подготовились к приезду моего гостя, — процедил Искандер-Али. — Царевич достоин лучшего приема.
2
Небольшая группа всадников, переехав через Цхенис-цхали, ступила на Одишскую землю. Еще не все вышли из реки, как вдруг юноша в белой чохе рванулся вперед, словно камень, пущенный из пращи. Привстав на стременах, он жадно вглядывался в летящие навстречу сожженные селения, поваленные заборы, срубленные виноградники, заброшенные колодцы.
Никто не вызывает в человеке такой боли, как вид разоренного давно не виденного отечества.
Молодая кобылица неслась стрелой, прижав к голове чуткие уши, и ее рыжая грива буйным пламенем развевалась перед глазами седока.
— Родная земля — что магнит, откуда хочешь притянет, — произнес Эсика Церетели, обращаясь к ехавшему рядом одноглазому князю Почине Абашидзе, который возвышался в седле, ногами доставая до самой земли, дородный и грузный, как стог сена. Он посасывал глиняный чубук, зажатый в углу рта. Ворог его шелкового архалука был расстегнут, и волосатая грудь овевалась ветром. Сощурив единственный глаз, он смотрел вслед своему крестнику.
— Вырвался на волю царевич! — Он достал изо рта чубук. — Вон как летит! Коня замучил… — Улыбка осветила его сонное лицо. — Целый год он у меня как на цепи сидел… Оставь его, пусть один побудет, — обернулся он к девятнадцатилетнему Уте Эсартия, который пришпорил коня, собираясь догнать своего молочного брата.
