обмена специалистами на три месяца прилетит the blood brother Abraham, his cobber, [53] чтоб привести Виварий в соответствие с общепринятыми нормами и жениться на Славе, и ждал нетерпеливо, переступая ногами, глухо постукивая о мокрый пол толстым хвостом и тревожно внюхиваясь в привычно мерзкие запахи собачьей жизни… Однако дешевый самолетный виски окрест, с которым у него ассоциировался Эйбрехэм, способный враз заглушить остальные, ноздри не ловили. Ожидание the burr-head[54], знакомство с которым продолжалось чуть больше суток, но которого держал теперь за этническую родину, что в штате Пенсильвания, хоть и ревновал к Славе, и при котором заговорил впервые, изматывало его сильнее давнего перелета через океан и первых дней жизни в Виварии.
Он стал раздражительным и нервным, и не понимал, что происходит, и стыдился беспечности, ленности и легкомыслия, казалось, навечно подмешанных в московский воздух, и все сильнее обретавших для него в последнее время статус привычности, но более сокрушался из-за недавней стычки с одноглазым беспородным Пахомом, the real mongrel dog, [55] на которого обрушился излишне агрессивно:
— Ты не должен приставать к Лорен, Пахом! — воинственнно сказал тогда Фрэт. — Не думай, что ревную и не обижайся… Твоя простонародная сперма может испортить инбридинг будущих биглей, на чистоту которых потрачены десятилетия труда умных людей. Их усилия могут быть за минуту сведены на нет твоей сексуальной неразборчивостью…, даже если Лорен не забеременеет и все ограничится простым спариванием… Я вынужден вмешаться, старина…
— Drop dead! А пошел, ты! — сказал Пахом незлобливо, посвечивая единственным глазом. Это была одна из немногих реплик, которые он твердо знал и которые действовали безотказно при его удивительных для собаки размерах.
Фрэт не стал ввязываться в дискуссию, понимая, что Пахом признает только силу, и, приготовившись продемонстрировать ее в случае нужды, отвернулся и, разглядывая хорошо знакомые крюки, вбитые в стены, к которым крепились недлинные цепи собачьих ошейников, и вслушиваясь в полуха в неравномерные удары о пол который год отваливающихся со стен кафельных плиток, озаботился мыслью, что давно витала в помещениях Вивария, густея, пока не сформировалась в его голове окончательно, поражая своей законченностью и необычностью…
— Если отрешиться от большинства званий, должностей и наград Ковбой-Трофима, его великолепного хирургического мастерства, давно забытого умения играть на скрипке, и старательного подражания демократизму американских хирурргов, останется сильно роднящее их с Пахомом… непреодолимое стремление портить жизнь более совершенным и тонким существам, и чего здесь больше: вечной нелюбви простолюдина к высокой породе, зависти или желания возвыситься, возобладав над жертвой, не знают ни один, ни другой…, — размышлял Фрэт, понимая, что утрирует, возможно, и что движут им ревность и злость: не самые лучшие советники, но поделать с собой ничего не мог, и, повернувшись к Пахому, усердно поводящему носом в попытках уловить, сводящие с ума запахи под хвостом красотки-бигля, сказал миролюбиво:
— Допускаю, что тебе нравится Лорен, как и ты ей, однако вечные законы биологического мира не позволяют вам спариваться, пока для обоих существуют сексуальные альтернативы… Бери любую другую суку и делай, что хошь…
Фрэт хотел оскалить клыки и не смог, и подумал молча: — А Ковбой-Трофим…и три его женщины, породистые, как бигли? Или я к нему не справедлив, и он, если и творит зло, то по неведению..?
— Совсем не обязательно соглашаться с собеседником, чтоб найти с ним общий язык, — прервал его размышления Пахом, неожиданно демонстрируя высокий ум и удивляя. — Боюсь, твоя Лорен влюблена в Захара, светло-рыжего боксера со второго этажа, что заходит к нам иногда…
— Интересы Захара не идут дальше запахов Лорен. В этом смысле он всего лишь токсикоман, — подвел итог Фрэт и в памяти опять всплыл знаменитый хирург, cradle-snatcher, удачливо владеющий душой и телом их общей на двоих любимой женщины — младшей Лопухиной, а услужливый нос вытащил из кафельных углов собачьей комнаты и разлил вокруг, приводящий его в неистовство, острый запах свежей спермы Ковбой-Трофима, которым часто пахла Елена. Фрэт зарычал неожиданно свирепо и застучал толстым хвостом о пол, созывая собак и устрашая, и Пахом вдруг почувствовал такие непомерные силу и мощь в бигле, с которыми никогда не сталкивался, что ему отчаянно захотелось помочиться, и, чтоб не сделать это публично, поджал хвост…
— Он сердится не на тебя, Пахом, — успокоила дворнягу Лорен. — …на себя…, — и заулыбалась, и присела привычно, завидя, как в дверь протискивается боксер Захар, почти касаясь коротким загнутым носом близкого лба.
Боксер боком приблизился к Лорен и привычно сунул морду в пах, словно собрался напиться грудного молока из отвисших сосков вечно беременной или кормящей подруги предводителя биглей, и замер, наслаждаясь запахами, и все вокруг рассмеялись, вспомнив недавние Фрэтовы пророческие слова, и Фрэт засмеялся тоже. Услыхав смех, боксер неохотно вытащил морду из-под Лоры и удивленно оглянулся, широко мотнув языком, в попытке подобрать слюни, и, поняв, что не получилось, тряхнул головой и густая слюна, как шрапнель полетела по сторонам…
— Постарайся не принимать Ковбой-Трофима слишком близко к сердцу, Фрэт, — сказала умница Лорен, прижимая зад к полу. — Он не такой плохой, как кажется… Ты еще не стал специалистом в человеческих душах… Они другие…, хоть и живем по одним биологическим законам, про которые ты только что вещал… Возможно, им не хватает прагматизма американцев, зато есть нечто большее, что так нравится нам…
— Хочешь сказать, их виварии качеством похожи на наши…, или душа также широка, как у Пахома? — обиделся Фрэт. — У нас другие цели. Нам не пристало жить вместе с людьми по одним правилам… Большинству из нас…
— О мотивах нашего поведения нам ничего не известно. Все, что мы можем — это преданно служить им и любить, но не так, как любишь ты Елену Лопухину или Станиславу…, — сказала Лорен. — Нельзя предаваться двум порокам сразу, хотя не это главное… Как бы высокопарно ты не старался декларировать свои цели, для них ты всего лишь лабораторное животное, пусть и образцовое, и даже умеющее говорить и думать лучше многих из них… — Лорен перевела дыхание, перешагнула через назойливого токсикомана Захара и добавила: — Не ты ли говорил недавно Лопухиной, стараясь понравиться, как никогда не старался понравиться мне, что мальчишки бросают в лягушек камни ради забавы, но лягушки умирают по- настоящему… Мы здесь все — лягушки и ты не исключение.
— В тебе говорит ревность, — сказал удивляясь Фрэт.
— Как и в тебе, когда ты осуждаешь предводителя Цеха…, — принялась возражать Лорен, — а то большее, что так нравится нам и чего нет у американцев, это их доброта, отсутствие брезгливости и потрясающая толерантность…
— Нет! — перебил Фрэт. — Толерантность — это всего лишь терпимость. Их главный грех и главная прелесть — терпеливость, сексуальность и загадочность…
— Ты слишком литературен, Фрэт, — сказал Захар, отвернув морду от Лорен. — Как ни старайся, человеком тебе не стать, даже если кто-то из них будет заниматься с тобой любовью… and all the same you will be shit out of lack[56]
— Holy fuck! — вмешался Пахом. — You're the shity boxer! [57] Это Фрэт научил тебя и всех нас премудростям, которые ты выкладываешь теперь , как собственные… Он позволяет тебе обнюхивать и вылизывать участок под хвостом Лорен и размышлять, и рассуждать, и хоть иногда чувствовать себя биологически близким им… по духу, не по природе…
Боксер помолчал, прислушиваясь к словам Пахома, попытался опять слизнуть языком слюну, достававшую пола и вдруг неожиданно для всех по-дворняжьи опрокинулся на спину перед Фрэтом, задрав кверху лапы и подставляя нежащищенный пах.
— Будет тебе, Захар, унижаться, — сказал Пахом. — Ты ведь тоже благородных кровей, как бигли… Может, лучше даже… Просто в тебе нет их генных технологий…, только память…
— А мне по душе русский мат, которому научил Пахом, — внезапно заявил Фрэт, стараясь сгладить неловкость от выходки боксера. — Подозреваю, что с его помощью можно сформулировать и выразить удивительно четко, проникновенно и глубоко, любую человечсекую мысль…, даже самую завуалированную… Беда только, что Предводительница наша Хеленочка категорически запрещает
